Юрий Козлов - Наши годы

Что-то он мне не понравился. Игорь был странно суетлив, казалось, мысли его заняты другим. Он нервно вздрагивал, если кто-нибудь входил в кабинет, все время подбрасывал на ладони зажигалку. И разговаривал то уклончиво-обтекаемо, то излишне самоуверенно. В довершение всего у Игоря бегали глаза. Все это свидетельствовало, что Игорь еще не определил себя в новом качестве. Однако же был на пути к этому. Нечто абстрактное, скользкое, необъяснимое в словах, начинало угадываться у Игоря в глазах, в жестах, в манере говорить. Он рассматривал материалы скорее всего не с точки зрения, хорошо это или плохо, талантливы они или бездарны, а как подсказывало трудноуловимое, ускользающее «нечто», когда «плохо» бывает «хорошо», а «хорошо» почти всегда «плохо». Чтобы постоянно улавливать «нечто», предугадывать его непредсказуемые зигзаги, вне всяких сомнений, необходим талант. Но это не тот талант, который приносит пользу человечеству. Я не любил таких неуязвимых, скользко-бронированных начальников с холодными глазами. Какова бы ни была исходная точка Игорева «нечто»: продвижение ли по службе, мнение главного редактора, звонок из курирующей организации или что другое, — он выбрал неправильный путь.

А может, я ошибался. Может, я просто завидовал Игорю. Я не хотел об этом думать. Я хотел уехать в Ленинград, в город моего детства и отрочества.

Игорь наконец объяснил задание. Оно было не очень сложным. Потом вдруг начал листать перекидной календарь, хмуриться, что, видимо, означало: аудиенция закончена. Должно быть, так расставались с визитерами вышестоящие Игоревы начальники.

— До свидания, спасибо тебе! — сердечно поблагодарил я Игоря. Ленинград — это было то, что нужно.

— Материал, сам понимаешь, надо будет сделать на уровне, — небрежно произнес Игорь. — Не разучился, сочиняя рассказы-то? Сможешь?

— Увидим. — Я вышел из кабинета. Уже на улице подумал: может, стоило бросить ему эту командировку в морду?

Как, должно быть, тосковала девушка в белом платье, когда стояла знойным днем под цветущей акацией и белые лепестки падали ей на голову. Матрос, безумно орудующий кистью, уже не казался ей милым и симпатичным. Несмотря на близорукость, она сумела разглядеть трехдневную щетину на его лице, синие круги под глазами то ли от недосыпа, то ли от пьянства. Что ж, ей приходилось видеть маньяков, которые мнили себя гениями, а на самом деле были несчастными больными людьми. Еще угнетало девушку в белом платье то обстоятельство, что зарисовка, выражаясь морским языком, — что поделаешь! — стояла на мертвом якоре. А времени между тем совсем не оставалось. В том, что какой-то матрос, не имеющий отношения к живописи, орудует кистью, а она — журналистка — не может сочинить жалкую зарисовку, заключалась насмешка. В конце концов она приехала сюда чтобы написать зарисовку о полуострове, а не стоять под дурацкой акацией, вдыхать ее сомнительный аромат. Может быть, у нее аллергия на акацию! Девушка тосковала.

Но почему у нее на картине одухотворенное лицо? Неужели явилась идея заметки? Или матрос говорил что-то такое, что не оставляло девушку равнодушной? А может, матрос написал лицо девушки не таким, каким оно было, а каким увидел в безумном своем порыве, каким, по его мнению, оно должно было быть. Матрос подчинился чувству. Не каждую встречную девушку в конце концов уговаривал он позировать под акацией.

С матросом все ясно. С девушкой нет. Белое платье, близорукий взгляд, мягкий, вежливый разговор. Матросу кажется, она из другого мира. Его умиляет ее беззащитность. Девушка думает, что из другого мира — матрос. Он ей не пара. Она твердо стоит на том. Матрос обреченно штурмует сразу две твердыни: живопись и лед, разделяющий его и девушку.

О чем, интересно, говорили в начале пятидесятых на факультете журналистики?

С матросом все ясно. С девушкой нет.

Девушка не ясна именно вследствие своей среднеарифметической удручающей ясности. Душа ее неуловима, слова милы, округлы, не умны и не глупы. Да и есть ли в девушке живая душа? Она учится исключительно на четверки, всегда и во всем посередине, всякие крайности ей чужды. Ни шагу из круга, очерченного воспитанием, приличиями, господствующими в настоящий момент взглядами на жизнь, на добро и зло. Кое-кто, впрочем, на факультете считает, что девушка в белом платье — тупица, посредственность, но ее это не обижает. Она знает цену себе и тем, кто это говорит.

Матрос совершенно чужд ей. По моим представлениям, она вообще не должна была стоять под акацией, слушать взволнованные речи незнакомого матроса. Так почему же она пошла?

— Вы должны меня понять, — бормочет между тем матрос, — должны, мне кажется, вы все понимаете. Так. Мне уже двадцать пять, а такое чувство, что я не жил. Точнее, существовал, но как животное, я не боюсь этого слова, как скот! Без всякого понимания, без идеи. Жрал и пил! Жрал и пил. Детство. Какое у меня было детство? Маленький захолустный городишко, пыльные улицы, теснота, детдом. Шестьдесят коек в спальне. Потом война, нас на второй день уже бомбили. Я скитался по поездам, играл в карты, воровал. В сорок четвертом попал в колонию. Сразу после войны директор детдома нашел меня, вызволил. По гроб жизни ему благодарен. Закончил школу, потом работал на заводе, служил в армии. Сейчас вот плаваю матросом. Так. Джек Лондон! Ха-ха! Какой, к черту, Джек Лондон? Какое-то затянувшееся предисловие, но к чему? Два-три детдомовских друга на всю жизнь — и все. А так один, совершенно один. Меня ничто не связывает с теми, с кем я работаю, сплю в одном кубрике. Это-то и страшно. Это не жизнь, нет, это не жизнь. Я рисую! Вот единственное, что не дает пропасть, окончательно сгинуть. Этим живу. Но когда? Когда рисовать? Только на стоянках, а мне хочется все время. Я злой, как пес, когда не рисую. На всех кидаюсь. Так. Да, только рисовать. Иначе незачем жить. Смысла нет. Другого не надо. Учиться и рисовать. Да, учиться и рисовать.

— Мне еще долго тут стоять? — спросила девушка.

— Немного, еще немного, прошу вас! — матрос чуть не падает на колени. — Я чувствую, что получается. Подождите, постойте еще немного!

— Хорошо, хорошо. Я постою сколько нужно.

— Когда я увидел вас на набережной, — продолжал между тем матрос, — меня охватило отчаянье. Понимаете, вы из другой, совсем другой жизни.

Девушка удивленно смотрит на матроса.

— Черт с ней, с жизнью, не в ней дело. Я не так сказал. Вы… Ну, оттуда, где меня могли бы понять. Понимаете? Вы из Москвы? Я сразу понял: вы из Москвы. Вы другая. И я хочу стать другим. Я хочу учиться!

— Да что же вам мешает?

— Мешает? Действительно, ха-ха, мешает… — матрос в недоумении смотрит на девушку. Потом вдруг начинает хохотать. — В самом деле, что? Что может помешать человеку, если он всей душой… Если он сделал выбор. Что? Решено! Так. Я поеду, я завтра же, нет, сегодня же поеду. Я успею. Вы… еще долго здесь будете?