Юрий Козлов - Наши годы

Натаскав на веранду дров, взял у деда лопату:

— Давай помогу.

Он неохотно, с некоторой даже досадой отдал лопату, снял рукавицы. Я сунул в них руки, подивился: какие холодные! То была старость — остывающая кровь.

Дед помалкивал, засунув руки в карманы ватника. И я помалкивал, орудуя лопатой.

— Если ночью пойдет снег, — мне стало не по себе от этого молчания, — дорожку снова занесет.

— Я чищу каждое утро и каждый вечер, — ответил он.

Я врубился лопатой в снег, пробежал с лопатой до калитки и обратно. Дед стоял на крыльце в кургузом ватнике, в драной шапке.

— Неужели тебе одному не скучно? — растерянно спросил я. — Как ты можешь все время — один? О чем ты думаешь? Все тебе чужие!

Дед удивленно посмотрел на меня. Вряд ли он понял мои слова. Во всяком случае он их не ждал.

— Ты ото всех, от всего отдалился! Живешь как в пустыне.

Я понял, что ломлюсь в запертую дверь.

— Что-то я не разберусь, — отчетливо проговорил дед, — ты меня осуждаешь? Чем же я заслужил твой гнев?

Тонкие бледные губы его искривились. Наверное, дед усмехнулся.

Я вдруг вспомнил, что опять не привез из города продуктов.

— Нет, — смутился я, — нет. Просто я хочу понять.

— Позволь узнать, что именно?

— Все, — твердо ответил я.

— Твое желание не может не вызывать восхищения, — опять усмехнулся дед, — оно, я бы сказал, достойно Авиценны. Бог в помощь, Петя.

— Возможно, я глупо излагаю, — вздохнул я, — но смысл ты понял.

— Да, вполне, — дед внимательно смотрел на меня с крыльца.

Мне казалось, воздух вокруг лица пластают невидимые скальпели. Чего я, идиот, добиваюсь? Странно, что он вообще терпит здесь меня, нахлебника. А мне все мало, еще взываю к родственности! «Он умнее меня, — подумал я устало, — а уж что ехиднее и злее, так это совершенно точно».

— Тебя что-то здесь не устраивает? — спросил дед. — Ты, верно, хочешь, чтобы я пускался в пляс при твоем появлении?

— Мне кажется, человеку не может быть хорошо одному.

— Благодарствую за заботу, — поклонился дед, — и все же позволь мне остаться при своем мнении. Видишь ли, Петя, старый человек — плохой объект для психологического исследования. На первое место выходит физиология: поесть, поспать, опять поесть. Старость — все равно что ороговевший ноготь — нечувствительна, да и не эстетична. Сам не замечаешь, как становишься маразматиком. Я, Петя, одной ногой в могиле, а ты кричишь, что я от всех отдалился. Поздно ты взялся меня воспитывать. — Дед обмахнул веником валенки, скрылся в доме.

Я долго смотрел на закрытую дверь. Лопата вдруг сделалась тяжелой, холод прохватил до костей. На двери, на заиндевевшем крашеном экране я увидел глухую сибирскую деревню, мальчишку, бегущего за подводой, на которой уезжала к родственникам в город его подруга, детская любовь Таня. Их дома стояли рядом, они вместе выросли и до этого дня не разлучались. Через пять лет Таня вернулась в деревню. Китаец, с масленой косицей на затылке, весь в синем, с набитым золотым песком поясом под одеждой, заразил ее сифилисом. Она медленно умирала во флигельке за закрытыми ставнями. Еду ей ставили на подоконник. Она выходила на улицу ночью, закутав лицо платком. Деревенские дети бросали в закрытые ставни камни, кричали: «Танька! Безносая! Б… китайская!» Мальчишка дал клятву выучиться на врача. Он уехал в Москву, выучился, научился лечить проклятую болезнь. Тане он не помог, зато помог другим. Получил ученую степень, стал признанным авторитетом в своей специальности. Потом в его деятельности случился вынужденный перерыв. Вернувшись к жизни, он не вернулся ни к научной работе, ни к врачебной практике. Он выхлопотал пенсию, благо возраст позволял, и как бы перестал существовать для всех, кроме ближайших родственников.

…Потом на двери, на заиндевевшем крашеном экране возникла отцовская картина «Поляна». Что-то мешало мне отнести картину целиком на совесть отцовской фантазии. Что-то смутное, не сама мысль, но возможность допустить такую мысль. Допустить, не более того. И все же. Хотя «что-то» не освобождало меня от страстного желания немедленно порвать, изрубить топором, уничтожить картину, потому что это ложь! Правдивая ложь, которая, переплавившись в тигле искусства, может превратиться в настоящую правду.

Образ деда раскололся между двумя видениями.

Меня ждал круглый стол, за которым, подобно рыцарям короля Артура, собрались молодые изобретатели.

В Ленинграде была другая весна. По Неве, сокрушая друг друга, плыли льдины. От воды поднимался холод. Позолоченные купола и шпили сверкали, как зимой. На Васильевском острове у сфинксов заиндевели загривки.

Сфинксы были мне как родные. Я вспомнил, как однажды белой ночью мы купались в Неве, а после сидели в мокрых трусах на сфинксах, как бы пришпоривая их синими пятками. Каменные сфинксы, казалось, хранили тепло уходящего дня. Теплая кровь пульсировала в них, словно в живых.

Нынешний Ленинград был холоден. Воспоминания детства не отогревали его. Я в страхе думал: неужели и это утеряно? Ведь я вырос здесь: возле Невы, среди линейных улиц, шпилей, куполов, блистающих на солнце, среди нескончаемого, изнурительного дождя, белых ночей, ледяных и мокрых зим этого города, не устававшего одаривать меня, давать пинки.

Один раз в детстве, прогуливая школу, забрел во внутренний двор консерватории, заставленный ящиками, переломанными рядами списанных кресел. Некоторое время я сидел один в выброшенном ряду, глядя в небо, слушая музыку, просачивающуюся сквозь каменные стены. Потом вдруг надоело сидеть. Я устремился вперед: по лестнице черного хода, потом по другой, цивилизованной лестнице, по пустому коридору, — сунулся наугад в самую красивую дверь и угодил в мягкую, малинового бархата, золотую ложу, как бы парящую над многоголовым залом, над сияющим медным оркестром, как бы поместившуюся внутри то нежной, то строгой музыки, заставившей меня затаить дыхание, опуститься на мягкий боковой диванчик, забыть, кто я и что я. Видимо, это был дневной концерт, а может, какое-нибудь прослушивание. Тусклый свет на мгновение зажегся в ложе. Я не успел спрятаться. Усатый швейцар схватил меня за шиворот, выволок из ложи. «Паршивец! Как проскользнул?» — отвесив подзатыльник, спустил по лестнице. Краем глаза я успел заметить, как в ложу, в малиново-бархатное золотое великолепие степенно вошло значительное лицо.

Когда это было.

Я стоял на набережной, над Невой, над плывущими льдинами перед сфинксами.

«Зачем приехал?» — прорычали сфинксы.

«В командировку, — ответил я, — но это, естественно, лишь повод. Я жил здесь до семнадцати лет. Именно здесь когда-то давно белой ночью я понял, что есть красота и гармония. С тех пор всегда, когда я вижу прекрасное, будь то женское лицо, пейзаж, памятник или картина, — всегда вспоминаю белую ночь, угол набережной, откуда я увидел Зимний, Неву, Дворцовый мост. Эта триединая стихия: здания, моста, воды — мое первое, самое прочное представление о красоте. Историю Отечества я изучал по памятникам на этих улицах. Свои первые книги я прочел здесь. Здесь впервые поцеловался с девушкой. Как же мне без этого города?»