Юрий Козлов - Наши годы

— Довольно об этом. Я сам не рад, что затеял эту картину. Но я от нее не откажусь. Обязательно закончу, так. Может, твой дед умрет к этому времени, и тогда вообще никто ни о чем не догадается. Я думаю, его портреты не будут помещены в газетах. А может, я раньше умру, — он постучал по дверце буфета, — и никогда ее не закончу. Все может быть.

— Да, может. Но он никогда не был в банде. И пленных, насколько мне известно, не вешал.

— Он служил у Колчака!

— Слишком сильно сказано. Ему тогда было семнадцать лет, он попал по мобилизации. И не в действующую часть, а в госпиталь санитаром. И при первой же возможности сбежал. Потом, кстати, служил в Красной Армии.

— Петя, ради бога! Он милейший, симпатичнейший человек, люби его себе на здоровье, только избавь меня от этих разговоров! — он смотрел по сторонам, искал на что отвлечься. Но телефон молчал, в дверь тоже никто не звонил.

— Так в жизни не бывает, — сказал я. — Почему ты его ненавидишь? Что он тебе сделал?

— Так. Прямо достоевщина какая-то, — поморщился отец. — Да пойми ты: плевать мне на него! Я думаю только о картине. Картину, понимаешь, картину мне надо закончить. И все. И я вообще о нем забуду. На этом закрываем тему. Так?

Я молчал.

— Я как чувствовал, что ты приедешь, — сказал отец уже другим голосом. — Щи сварил. По собственному рецепту — густые, ложка стоит. Ты завтракал? Хотя какой завтрак? Уже время обедать, так?

— Так. Давай обедать.

Щи в самом деле были хороши. Жареное мясо тоже. Кулинарный талант немедленно проснулся в отце, как только он стал жить один. Раньше он вообще не подходил к плите.

Когда мы пили чай, вдруг зазвонил, как с цепи сорвавшись, телефон. Звонки были короткие, частые — междугородные.

— Тебя! — крикнул из коридора отец.

— Меня? — изумленный, я взял трубку.

— Здравствуй, дорогой, — услышал голос Игоря Клементьева.

— Здравствуй, — растерянно отозвался я. — Чего ты звонишь?

— Захотел вот услышать твой голос.

— Как трогательно.

— Знаешь, как я тебя разыскал? — засмеялся Игорь. — По справочнику Союза художников. Вспомнил нетленные полотна твоего отца и решил, что ты у него остановишься.

— Тебе надо перейти на работу в милицию. Кстати, — вдруг сказал, сам не зная зачем, — я вчера хотел швырнуть вонючую командировку тебе на стол. Уж не помню почему. Или ты думаешь, я не смог бы отправиться в Ленинград самостоятельно?

— Зачем ты мне это говоришь?

— Наверное, — усмехнулся я, — чтобы не держать камень за пазухой.

Игорь молчал, переживая сказанное. Так я мог разговаривать с ним раньше, в студенческие годы. Но сейчас Игорь другой. И я другой, точнее, никакой: ничтожный, вернувшийся к тому, с чего начал. Сочинитель бездарных рассказов. Игорю было непонятно, почему я так с ним разговариваю. А мне было плевать, потому что когда-то я мысленно проклял отношения зависимости и подчинения, отношения без достоинства. Единственное, в чем я утвердился в жизни, так это в нежелании ломать шапку, холуйствовать, произносить то, что не хочется произносить. На такой вот нелепой, ни на чем не основывающейся гордыне я стоял, и чем труднее мне приходилось, тем крепче я на ней стоял.

Игорь вздохнул.

— Годы идут, — сказал он устало. — А ты не меняешься. Я звоню не для того, чтобы ругаться с тобой. Ты ведешь себя как ребенок.

— Да, — сказал я, — я и сам не рад.

— Что у тебя с материалом?

— Каким материалом?

— Который ты должен написать.

— Что? Прямо сейчас? Нестись, задрав штаны?

— Грядет постановление по молодым кадрам, занятым в науке и технике, там и о дизайне будет словцо. Материал запланирован на послезавтра. Запиши телефон, завтра в пять продиктуешь на машинку. Счет потом приложишь к отчету. И будь с семи часов дома, чтобы смогли позвонить, если вдруг возникнут вопросы.

— Завтра в пять, — тупо повторил я.

— Да, в пять, — подтвердил Игорь. — Строк двести. А лучше — двести пятьдесят, такие материалы не режут.

— Ладно, попробую.

— Мне не нравится слово «попробую», — сказал Игорь. — Материал запланирован на послезавтра. Двести пятьдесят строк. Пока! — повесил трубку.

Я держал в руке гудящую трубку, смотрел в зеркало. Вновь последнее слово осталось за Игорем. Его звонок не то чтобы расстроил меня, но напомнил о моем подвешенном состоянии. Игорь вон командует, а я подчиняюсь. Одна лишь у меня привилегия — могу огрызаться. Да и то только пока он терпит. А ведь когда мы учились, все было по-другому! Тогда я витийствовал, а Игорь внимал. Тогда как-то само собой подразумевалось, что у меня все будет идеально, а Игорю… Что ж, Игорю придется попотеть, потрудиться, чтобы завоевать московскую прописку, работу, квартиру… Мысли эти каждый раз загоняли меня в тупик, в конце которого маячили сожженный бородачом роман, рассказы, возвращенные из всех редакций. И как следствие: тревога, неуверенность.

Через пятнадцать минут я сел за письменный стол, в ярости написал: «Где деревья рассажены как будто по линейке, где набережная Фонтанки просматривается на изгибе почти до самого Невского, где чернеет решетка Летнего сада, а прямо под окнами лежит прямоугольник Марсова поля — там находится Инженерный замок с пушками у входа и с внутренним двором, даже сейчас напоминающим казарменный плац».

Я немедленно позвонил дизайнерам, но рабочий день у них заканчивался, договорились, что я приду завтра с утра.

Выбрался на улицу. Пошел по пустынной набережной вдоль гранитного парапета куда глаза глядят. По Неве плыли льдины. Было холодно, мерзли руки. В атмосфере свершались чудеса: небо оставалось ослепительно светлым, сам же город погружался в сумерки. Над куполами встали золотые ореолы, мосты сделались невесомыми — они летели над Невой. Низ улицы был темен, крыши же очерчены солнцем.

Я вспоминал, как сколько-то лет назад шагал по этой же самой набережной, аттестат о среднем образовании лежал в кармане. Выпускной вечер был позади. Будущее было столь же неопределимо, как цвет небес в ту белую ночь. Впрочем, эту особенность будущее мое утрачивать не желало и сейчас. Дома никто меня не ждал, мудрых советов никто давать не собирался. Дом был предан и разменян. Накануне мать уехала в Москву, оставив отцу короткую записку: «Я не вернусь. Петя будет жить со мной. Квартиру будем разменивать». Семейная жизнь закончилась. Став чужими друг другу, они стали чужими и мне. Я ходил между ними, как человек-невидимка. Они попросту не замечали меня в своем непонятном, затянувшемся споре. Должно быть, они решили: я взрослый. И все! И хватит! Но взрослым я, к сожалению, не был. Я имел несчастье слишком много читать в детстве. Это, безусловно, расширяло мой кругозор, но не способствовало моему взрослению. Книги долгое время были первой моей жизнью. Дом, семья — второй. Первая с лихвой заменяла вторую. Но вечно это продолжаться не могло. Отстав от первой жизни, я сразу же угодил на развалины второй. Никогда я так остро не переживал собственные одиночество, неприкаянность, как в тот год. Над причинами происходящего не задумывался, потому что думал главным образом о себе. Последовательное, сознательное разрушение второй жизни, насильственный отрыв от родителей не предполагал с моей стороны анализа: кто прав, кто виноват? Я знал одно: виноваты оба! И я упорно вбивал себе: они мне чужие, эти люди мне чужие, мне нет до них дела. Только в этом случае я мог относительно спокойно оглядеться, решить — что делать после школы? Где жить? Работать или учиться?