Юрий Козлов - Наши годы

Язык мой вдруг сделался каменным, хотя я только собирался звонить Антонине, только собирался объясниться с ней. Так откликнулся язык на мое намерение поступить, как подсказывает моральный закон. В шесть утра я стоял на холодном полу в коммунальном коридоре и набирал ее номер.

— А, приветик, — зевнув, усмехнулась Антонина, услышав мой хриплый, разбойный голос — Теоретическое отцовство не дает тебе спать. Нет, мама, — даже не удосужившись прикрыть трубку рукой, чтобы я не слышал, — это не Борис. Борис дрейфует во льдах, там нет телефона. Успокойся. Кто? Да тебе-то что? Спи, не волнуйся… Так что? — это уже мне.

«Так что?» — произнесенное на другом конце города чуть устало, чуть равнодушно и вместе с тем с отчаянным ожиданием и одновременно с презрительным недоверием — так могла говорить только Антонина — в одну секунду все во мне перевернуло, в том числе и моральный закон. Антонина, одна лишь Антонина, и больше ничего! Сейчас она была моим моральным законом, поэтому, переворачиваясь, он тут же поднимался, как ванька-встанька.

— Я тебя люблю, — вдруг сказал я. — А дальше… Дальше все что хочешь.

— Наверное, выпивал ночью, а?

— Нет.

— Чего ты от меня хочешь?

— Хотя бы увидеть тебя.

— Это не любовь, — сказала Антонина, — это какой-то психоз.

— Любовь всегда психоз, назначь, где и во сколько.

— Мне не нравится твой голосочек, — ответила Антонина, — ты либо собрался предложить мне руку и сердце, либо явишься с топором. Конечно, я не то чтобы руками и ногами держусь за эту жизнь, но… теперь ведь, как говорится, я не одна, нас двое. Знаешь, Петя, у меня по отцовской линии были в роду близнецы. Так что вполне может статься, что нас не двое, а трое, хи-хи… Неужели даже это тебя не остановит?

— Так где и во сколько?

— Знаешь, мне как-то не с руки с тобой сегодня встречаться.

— Врешь!

— Ну хоть намекни: зачем?

— Двадцать семь лет живу на свете, — ответил я, — но не научился отвечать на вопрос: зачем?

— Я опять богаче тебя, — заметила Антонина, — живу двадцать лет, но знаю, как на него отвечать: потому что мне так хочется! А если не хочется, нет и этого зачем. Ты согласен со мной?

— Где?

— Да черт с тобой! — резко ответила она. — Давай встретимся. — Она назвала какой-то сумасшедший, недавно открывшийся ресторан где-то на сороковом этаже. — Раз так хочешь, встретимся там.

— Да кто меня туда пустит? У меня нет ни долларов, ни франков, ни…

— Обойдешься рубликами. Впрочем, если не хочешь…

— Хочу! — заорал я. — Хочу. Буду ждать тебя там.

День, таким образом, летел под откос.

В назначенное время в фиолетовом, купленном лет десять назад, костюме, я сидел за столиком новомодного ресторана, вперив взгляд в бутылку шампанского. Точно такие же бутылки красовались на каждом столике. За вход в ресторан крепко брали, как я понял, бутылка входила в стоимость. Однако же расположившиеся за столиками почему-то шампанское не пили. Мне очень хотелось выпить, но даже в такой чепухе первым быть я не мог. Никто не пьет, значит, и мне нельзя. Пусть кто-то другой хлопнет пробкой, тогда и я. Быть вторым значило не испытывать никаких неудобств, не нарушать собственное душевное равновесие.

Это было смешно. В ближайшие минуты я собирался сделать нечто такое, чего никто из сидящих в зале мужчин наверняка делать бы не стал. И в то же время, как школьник, робел откупорить бутылку шампанского, за которую заплатил.

Стиснув зубы, смахнув со лба холодный пот, сорвал дрожащей рукой серебристую фольгу с бутылки, отвинтил проволоку. Пробка, как ракета, пошла вверх — сначала медленно, потом — хлоп! — полезла пена, но я уже подставил фужер. Все обернулись на меня. Через секунду бутылки захлопали на всех столах. Отхлебнув шампанского, я закурил, откинулся на спинку стула и впервые спокойно огляделся. За синими окнами рассыпались огоньки. Телебашня была как будто опутана красными бусами. До земли было далеко, шум города сюда не поднимался.

В фужере бесились пузырьки. Припомнился поэт-юноша Веневитинов, дипломный мой герой, сожалеющий, что молодые люди его поколения выкипают холодной пеной в бесплодных спорах. В дни написания диплома за этими его сожалениями виделись дубовые и буковые дворянские гостиные, уютно освещенные свечами библиотеки, кожаные глубокие кресла, хрустальные кубки, где играли теперь уже нам неведомые вина, — и над всем этим, как горькое прекрасное проклятие: поиск смысла. «Библиотека — великолепное кладбище человеческих мыслей… На иной могиле люди приходят в беснование, из других исходит свет, днем для глаза нестерпимый, но сколько забытых могил, сколько истин под спудом…» Это написал ближайший друг Веневитинова Владимир Одоевский. Странная, помнится, тогда явилась мне мысль, что познание может быть горьким, что нет хуже наказания, чем безостановочная работа мысли и души, помноженная на бездействие в жизни, на принятие мира, каков он есть, на убийственно ясное осознание невозможности что-либо в нем изменить. Поиск смысла, таким образом, оборачивался тоской по утраченному действию, а этим во все века мучились образованные русские люди.

Но теперь мысли мои двигались по иному пути. Я вспоминал «Декамерон», «Речные заводи», «Кентерберийские рассказы» и прочие старые произведения. Как внезапна, ошеломляюща и непредсказуема была человеческая жизнь. Подобно неукротимой стихии врывались в нее различные обстоятельства, все в одно мгновение изменяли. Сегодня беден — завтра богат. Сегодня свободный художник — завтра раб на галерах султана. Сегодня жив — завтра на виселице, в колесе, на плахе. За морями цвели неведомые неоткрытые земли. Скакали со слитками золота дикари. Вдоль побережий крались на пузатых парусниках пираты. Сияющие алмазы перетекали из мешка в мешок, из кармана в карман. Золото инков гуляло по Европе. Каждый год затевались войны, границы государств менялись, как узоры в калейдоскопе. То была динамика юности, отнюдь не гуманная, напоминающая более естественный отбор, но тем не менее наполняющая человека мужеством, накрепко пришивающая его к жизни, не позволяющая хоть на день расслабиться, раскиснуть. Средневековый человек был универсальной личностью: говорил на нескольких языках, мог построить дом, забить скотину, вспахать и засеять поле, вырастить и убрать урожай, сшить себе сапоги, одежду.

Нынче же гигантские каменные города хранят человека от стихии, надежные границы — от блужданий по свету, жизнь, судьба от дня рождения до дня смерти распрямлены, все меньше в них неожиданного, ошеломляющего. Чудовищные ракеты нацелены на города, и куда бы ни бежал человек, как бы глубоко ни закапывался — спастись трудно. Ежедневное монотонное существование уживается ныне с непредсказуемостью самого существования. И не один человек сегодня жив — завтра мертв, а миллионы разом. Вот как воплотились в жизнь мечты лучших сынов человечества. Немногие сегодня сумеют разом: построить дом, забить скотину, вырастить и убрать урожай. Зато какой космос открылся в человеческой душе. Все-то теперь стоит под сомнением, ничего-то теперь не принимается на веру. Но надо жить. Надо противостоять обреченности, всемирному злу. Каждый — как может. И всем вместе. Я почему-то был уверен, что Антонина носит ребенка от меня, что родится обязательно девочка и мы назовем ее Настей. Я дожидался Антонину, чтобы сказать: пусть немедленно разводится с Борисом, выходит за меня замуж и сегодня же переезжает жить ко мне.