Юрий Козлов - Наши годы

Каждый раз, когда кто-то входил в зал, я поднимал голову, надеясь увидеть Антонину. Уж она-то нигде не стеснялась, ее достоинство граничило с нахальством. «Папаши», обувщики, официанты, рыночные кустари, специалисты по починке зонтов, различные торговцы были весьма с Антониной предупредительны. Антонина довольно надменно требовала услуг, но одновременно не чинилась, неуловимо умела показать, что она им своя, то есть знает, что просит и что должна получить в ответ. Обманы, облапошивания, следовательно, исключались. «В самом деле, — частенько задумывался я, — каков ее социальный круг, где же она по-настоящему своя?»

Ответа не было.

Антонина с легкостью входила в любую компанию, одинаково свободно чувствовала себя с какими угодно людьми. Она парила над жизнью — юная, беззаботная, как тополиный пух, как некое знамение времени, когда цена дорогой, красивой вещи не суть деньги. Когда говорят и говорят о душе, но покупают и покупают красивые вещи. Когда всем поголовно что-то не нравится, а живется каждому в отдельности не так уж плохо. Времени с одной стороны запутанного, а с другой — обнаженно ясного. Благо, собственное благо — вот что изрядно занимает умы. «Но что благо для Антонины? — задумывался я, и снова не было ответа. — Неужели она всего лишь вещь, красивая, удобная, молодая вещь, и психология ее — равнодушная психология вещи, которой несвойственно задумываться, кто и зачем ею обладает? Иначе почему она со всеми своя и ко всему на свете равнодушна? Так может вести себя только вещь. Так зачем мне на ней жениться?»

В этот момент некоторое оживление произошло у стеклянной двери. Черно-золотой швейцар в фуражке, похожий на адмирала, придержал рукой дверь, и в ресторан вступил… муж моей матери Генерал — в рубашке, в брюках с лампасами. Под руку Генерал вел молодую и довольно симпатичную даму, это все, что я успел отметить. «Влипаю, — пронеслась мысль, — опять влипаю. Зачем он здесь? Почему с женщиной? Что я должен делать?»

То был очередной, весьма частый, момент, когда я не знал, как себя вести. Моральный закон глухо помалкивал. Я слышал могучие баховские аккорды, видел наматываемые на вилку спагетти, покрытые пылью студийные магнитофоны, бледное от ярости лицо матери, саму ее с книжечкой в белом платье на скамейке в Кривоколенном, где я чуть не задохнулся в горячем, вязком, пронизанном тополиным пухом воздухе. Бессмысленный набор слуховых галлюцинаций, видений вместо четкой подсказки со стороны морального закона. «Он генерал! — подумал я. — Во время войны он оперировал раненых при свечах. Он знает, что делает. И как я могу вмешиваться? Но он хочет бросить мою мать! Как я должен себя вести? Я чувствовал, что все этим кончится! Она тоже чувствовала и сознательно к этому шла. На что она надеется? Жизнь — не белое платье. Белое платье — полет, беззаботность, тополиный пух, жизнь — это другое. На что она надеется?»

Генерал тем временем усадил даму за стол, предварительно поцеловав ей руку, углубился в меню. Он любил вкусно поесть, хорошо выпить. Паштет из перепелок, кроличьи мозги в вине — все эти блюда, которые готовила мать, возможно, и были изысканными, но он ими никогда не наедался.

Когда-то, помнится, из окна ленинградской квартиры я смотрел, как уходят из дома сначала мать с чемоданчиком в руке, потом отец. Не изведанная дотоле пустота, помнится, наполнила душу, все переставила в ней с места на место. Сейчас я смотрел на Генерала, целующего руки женщине, и не ненависть к нему, но жалость и сыновняя любовь к матери застилали глаза. Это она не позволила Генералу любить себя. Это она сохранила в неприкосновенности свой внутренний мир: белое платье, качельки в Кривоколенном, послевоенное их житье — пушистые, мягкие ковры на полу и на стенах, вежливая домработница, долгие ужины, когда она, сняв очки, мечтала, не замечая расплывающегося перед глазами мира, а дед рассеянно прихлебывал красное вино, уткнувшись в медицинский журнал. Его жена, ее мать, умерла, когда она была ребенком, дед во второй раз так и не женился. Из-за нее. Из-за ее, стало быть, белого платья. Но почему это так сильно в ней? Она опять остается одна среди придуманной, несуществующей жизни. «Сама виновата! — от этой жестокой мысли было не уйти. — Что за изощренный, ледяной фанатизм? Во имя чего? Каких-то давних, безвозвратно канувших дней, воспоминаний? В чем провинился перед ней Генерал? Какова же для нее цена тех дней, воспоминаний, если она так легко жертвует нынешним своим относительным благополучием? Тем, что для большинства женщин ее возраста золотая мечта?»

Наконец-то появилась Антонина. В черном вечернем платье, окутанная немыслимым ярко-красным шарфом, к которому летели все взгляды, она стояла у двери, привычно покачиваясь с пяток на носки. Я в ужасе увидел, что и губы она подкрасила под цвет шарфа. Антонина напоминала вампира, только что оторвавшегося от жертвы. Светлые, широко расставленные глаза искали меня, но одновременно фиксировали все.

Я помахал рукой. Антонина коварной походкой двинулась между столиками.

«А почему бы, — мелькнула спасительная мысль, — даме не оказаться просто любовницей Генерала? Все грешны, генералы не исключение». Это уже было извращение морального закона. Лучше бы грешен оказался Генерал, только не честен. Пусть бы имел себе любовницу, только не бросал мать. Во имя ее спокойствия я простил бы Генералу десять любовниц. Я пересел, чтобы оказаться к Генералу спиной. Пусть пирует здесь хоть всю ночь. Я его не видел.

— Антонина, — пробормотал я растерянно, — Антонина, на коленях, у ног твоих прошу: стань моей женой! Немедленно, сегодня, завтра, сейчас.

— Петр? — услышал голос Генерала.

— Так точно, лейтенант Апраксин!

— Вы? — увидел Генерал Антонину. — Добрый вечер, — дружески потрепал по руке. К женщинам Генерал всегда был добр. — Как поживает… — видно, хотел спросить про мужа, но, усмехнувшись, переориентировался, — ваша матушка?

— Благодарю, она здорова, — сделала книксен Антонина.

Мы владели вниманием всего зала. К ярко-красному шарфу Антонины летели взгляды, к широким генеральским лампасам. Я в кургузом фиолетовом костюме не котировался.

— Петр, на минуточку. Простите великодушно, — это Антонине.

Мы отошли с Генералом к окну. Внизу сквозь тьму, как трассирующие пули, летели машины. В небе месяц гнал куда-то серые облака, как стадо баранов. Тревожно, неуютно было мне, сватающемуся, на сороковом этаже между небом и землей.

— Мы расстаемся с твоей матерью, Петр, — сказал Генерал. — Это решенный вопрос. Она настаивает.

Когда-то давно, во время хождений в библиотеку, я вычитал в одной сомнительной книге по психологии, как можно отличить истинно артистичного человека от заурядного, не артистичного. Допустим, заурядный человек вдруг грохнулся на пол. Он страшно смутится, покраснеет, вскочит, убежденный, что окружающие смотрят только на него, что он в центре всеобщего презрительного внимания. Заурядный человек постарается немедленно куда-нибудь убежать, быстрее покинуть досадное место. Истинно же артистическая душа, грохнувшись, вовсе не будет спешить подниматься, напротив, обнаружит своеобразную прелесть в этом состоянии: засучит в воздухе ногами, захохочет, покатится по полу, охая и стеная. Всеобщее внимание явится для артистической души не наказанием, но наградой. Не стыд она испытает, а эмоциональный взлет. Я был заурядной личностью, но неожиданная подножка так возмутила меня, что я завертелся, закорчился на полу, как уж.