Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Мы летим ночным рейсом. Вот уже взревели турбины, ощущение такое, точно экипаж из последних сил на вожжах сдерживает самолет на месте. Присмиревшие пассажиры все пристегнуты ремнями. Все в себе. Ждут. Даже бойкий дядечка, одним из первых поднявшийся по самолетному трапу и доказывавший соседке, что в авиации все это сразу, до земли никто не долетает, — «Будьте спокойны, голубонька, вы и не взбрыкнете», — утвердился в кресле, сидит смирно, на его курносом лице выражение тревожного блаженства, застывшая маска не очень убежденного фаталиста. Ждет. Наконец откуда-то сквозь грохот будто доносятся какие-то сигналы — командные повелительные голоса, радиопиликанье, и самолет срывается по полосе, бежит, бежит, огни остаются на земле, а мы — в воздухе, делаем разворот над лесом, слева — Москва и справа — Москва, огни, сверху кажется, будто вдоль дорог развесили елочные шары и выпал снег, ночные улицы, крыши, шоссе лентой уходит вверх, по нему вверх же бегут редкие машины, автобусы. Ночь. Под крылом качаются какие-то тени, потом они исчезают.

В Свердловске нас должны встретить. Гостиница заказана. Нас туда отвезут на «уазике». Все в порядке.

Днем Арнольд Суренович вручил мне последние указания. Все точно. На двух листках из перекидного календаря последовательность работ — первое, второе, третье и телефоны должностных лиц, к кому я могу обратиться в тех или иных пожарных случаях, потому что до поры в свои дела не следует посвящать посторонних: Сам ревниво относится к институтской марке. Мы если и не все, то многое умеем делать первыми и не должны забывать об этом.

Меня клонит ко сну. Наверное, я закрываю глаза, засыпаю на какое-то время, точно проваливаюсь, а проснувшись, обнаруживаю в окне едва пробивающийся за дальней дымкой зеленый рассвет. Холодный, ясный. Ощущение раннего утра: во рту сухо и как-то непонятно зябко здесь, на высоте, в самолетном замкнутом пространстве, нагретом электричеством и ровным дыханием пассажиров. Все спят. Я гляжу на своих лаборантов, на Леву, прикорнувшего рядом, вспоминаю день перед отлетом, суету, беготню по каменным институтским лестницам, звонки, разговоры и неожиданную встречу с дядей Толей Кауровым, выходящим из кабинета Арнольда Суреновича.

Он плотно прикрыл за собой дверь. Провел ладонью по лицу, сказал: «Фу…» — что несомненно должно было выражать высшую степень облегчения после только что закончившегося разговора, он не мог сдержаться, вздохнул и улыбнулся широко и рассеянно. Улыбнулся себе самому.

— Рисковый хлопчик, — сказала Юля, провожая его долгим неодобрительным взглядом.

— Нервы, — сказал я и открыл дверь, обитую черной синтетической кожей на латунных кнопках, ромбами. Ромбическую дверь.

Арнольд Суренович пребывал явно в раздражении. Он точно и не заметил меня, убрал со стола какие-то бумаги. Долго смотрел в окно, повернув ко мне царственный профиль, сидел, сцепив толстые пальцы замком, скрипнул зубами, весь еще явно не остывший, мотнул головой и, обернувшись, наконец-то увидел меня. «Ах да…» — сказал, сощурился строго и вырвал из перекидного календаря первый листок.

Вернувшись к Игорю, я само собой поинтересовался, что у них там могло произойти, у дяди Толи и Арнольда Суреновича, и Игорь сообщил мне, что утром к нему явился Яхневич, точней сказать, ворвался вихрем, потребовал, чтоб разговор был с глазу на глаз, официально, а затем шарахнул на стол письмо о четырнадцати машинописных страниц, сопроводив его сообщением от себя, дескать, нахожусь в нервозном состоянии и, понимая всю опасность, нависшую над Булыковым, которого ни за что ни про что обвиняют во всех тяжких, а потому должен заявить, что, сопоставив некоторые факты и на свой страх и риск самолично проведя расследование, за что готов понести наказание, выяснил, что в Апрелевку к родственникам Яковлева ездил… Кауров! Дядя Толя! Да, да, он сам! И представился профессором или не представился, они сами так решили, увидев солидного человека, но главное, он посоветовал написать на имя директора то, второе письмо.

— Ну и ну, — сказал я. — А за «группу товарищей» кто написал? Сам Булыков?

— А черт его знает! Ну, если два письма сопоставить, такая глупость получается. Ничего понять не могу! Кто это все затеял? Кому нужно?

В другое время мы бы обсудили сложившуюся ситуацию, взвесили все варианты, поспорили, но пора было отвозить на аэродром наш багаж, я только руками развел — разбирайся сам, Игорь Степанович. До скорой встречи.

И вот летит наш самолет, надсадно ревя четырьмя турбинами. Глубоко внизу расстилаются свинцовые облака, зеленеет на востоке. Я представляю себе тоннель выжженного кислорода, мертвый тоннель, который тянется за нами. Он чем-то похож на ход в муравейнике, на путь жука-короеда в живом теле дерева, но здесь он меньше заметен, потому что образовался и возник в газовой среде, его тут же сносит в сторону холодными ветрами высоты, размывает, но он и в самом деле существует какую-то долю секунды, чтоб потом зарубцеваться, исчезнуть. Он был, и его нет. Я думаю о человечестве, которое не догадывается об этом. Я на страже, один за всех, а человечество спит себе, откинувшись в кресле, посапывает, вытягивая ноги, успокаивает захныкавшего ребенка, покачиваясь, как по дну лодки, идет перекурить в одиночестве, тихо глазеет вниз, пытаясь сквозь разрывы в облаках увидеть землю, ночные города, поезда, везущие спящих пассажиров по железным дорогам в притихших лесах. Я вспоминаю другое путешествие из той поры, когда я только еще выяснял, как же он выглядит, автомобильный человек, чем живет, что там у него в душе. И мне спокойно и торжественно.

Совсем так же начиналось серое слякотное утро. Ночью выпал снег, но раскис и поплыл, закатанный и затоптанный. Только крыши вдоль Пролетарского проспекта белели кое-где, да во дворах стояла более-менее зима.

Еще не открывались магазины, воскресная утренняя тишина напоминала о домашнем покое и тепле. Москвичи вставали, позевывая. Лилась вода из кранов, по радио транслировали бодрую утреннюю музыку, на кухнях над газовыми конфорками полыхали синие короны.

В пригород мы въезжали, как в другое время года, из сырой осени — в белую зиму. Деревья были в снегу, и шоссе, насколько хватало глаз, слепило хрусткой, крахмальной белизной. Тем не менее наш Семен Ильич посчитал нужным заметить, что теперешние зимы все равно не имеют ничего общего с теми прошлыми, настоящими зимами в силу сменившихся природных обстоятельств и совершенно дезориентируют современного человека.

— Земная ось в результате магнитных бурь, — вздохнул он, ладонями поглаживая руль, — периодически меняет свое положение в пространстве, и это влияет на смену сезонов. Возникает перепад температур.