Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Он поднялся, растрепанный, мятый. Озирался по сторонам, грязный и жалкий.

— Прихвость! Буржуйский подпевала.

— А ну, вались! А ну, пшел!

Какой-то дядечка, хихикая и кривляясь, сунул ему в руки пятак.

— На дорожку — на! На дорожку… Хе, хе, на дороженьку…

Надо было швырнуть ему в поганую рожу этот пятак! В морду, растянутую в щучьей улыбке. Чтоб знал, ублюдок. А он не швырнул. Не смог и не посмел. И табу: это ж простой народ — нельзя.

Позванивая, подкатил трамвай, шагнул на подножку. В окне увидел свой «протос», Кузяев спешил на завод. Хотел крикнуть, заколотить кулаками по стеклу. Кузяев! Но не крикнул, не заколотил, ничего. Трамвай тронулся, мотаясь. Подошел кондуктор, издали уже смотрел с любопытством. «Ваш билет? — Он разжал ладонь, протянул пятак. — Грязным в транвай неззя, обтерлись бы, барин, раз вы пассажир». — «Оботрусь», — сказал и заплакал, закрыв лицо руками.

Вечером у Трепьева в хозяйской половине, где жил сам огородник и его жена Дуся, собрались все постояльцы. Такое дело, слухи пошли, завод закрывают! Паша заволновался.

— Выходит, зря царя скинули! Хоть какой, а все ж порядок был, не сравнить… Дилехтора, понимашь, на тачке… Дилехтора!

— Анархизма, — соглашался Петр Егорович, — анархизма, да. Настоящий рабочий такого сделать не мог. Это сезонники.

— Так и что же будет теперя-то? А? Керенского ругают.

— Иди ты со своим Херенским. Найдут на собаку удавку!

— Не дело, конечно, — продолжал Петр Егорович. — Мы резолюцию приняли, чтобы извинились перед Бондаревым, написали, что насилие, допущенное рабочими в пылу невероятного раздражения и озлобления, считать грубой ошибкой и впредь явлением совершенно недопустимым. И домой к нему направили с делегацией. Это ты зря, Смирнов, народ поднял.

— Чего зря?! — вскрикнул Смирнов, и волосы упали ему на костистый лоб. — Чего зря? Кто кровь рабочую пьет? Что хотишь с нами делают.

— Бондарев-то тут как оказался? Он науки изучал.

— Мы свои науки на медные гроши получали! Это они, белая кость, ручки чистые… В пятом годе мы паровозы студили, на баррикады шли, но мало нас было и цацкались! Того не тронь, этого не обидь. Это так очень даже чисто у вас получается.

— Ох, Смирнов, тебе бы волюшку, Емелька Пугачев в гробу перевернется.

— За нами не простынет. Так-то. Мне Бондарев что? Не кум, не сват, а подвинься, пролетария, сказано, уважай!

— От ить гордыня!

— Я безработный был! Я голод видел! Я вот этими руками кормлюсь и не позволю.

— На завод возвращаться отказался категорически. Я, говорит…

— Видал, образованный! Видал! Насилия, кричат, насилия! Да мы так кулаком грохнем, что весь мир содрогнется!

— Она и есть насилия, — подтвердил Редькин, моргая. — Как же так можно, ученого человека, науки превзошел. Служащие забастовку объявили, жалованье не плачено.

— Неладно получилось, — согласился Михаил Егорович.

Помолчали. На столе тускло горела керосиновая лампа, чадила, высвечивая лица собравшихся. Тикали ходики с бумажными розами на гирях. Тик-такс, тик-такс… Время было давно за полночь. Жена огородника прикорнула в уголку, и ее плоское лицо белело в темноте.

— Ох, дела…

— Дела ох, — уточнил Михаил Егорович, сверкая глазами. Полез за пазуху, достал мятую бумагу, разгладил на колене. — Лампу-то подвинь! — приказал. — Небось воду в керосин льешь, света нет. Ох, грехи наши, жадность наша. Читать вам буду. — И начал: — «Нам в бой иттить приказано: «За землю сгиньте честно!» За землю? Чью? Не сказано. Помещичью, известно. Нам в бой иттить приказано: «Да здравствует свобода!» Свобода? Чья? Не сказано. Но только не… народа».

— Во здорово!

— Тише ты! Дай дослушать. Читай, Миша.

— Ну, значит… Ага. Вот… «Нам в бой иттить приказано: «Союзных ради наций». А главного не сказано: чьих ради асси… асси-гнаций? Кому война — заплатушки, кому — мильон прибытку. Доколе ж нам, ребятушки, терпеть такую пытку?»

— Здорово!

— От и до!

— Лихо!

— Надо с немцами замиряться!

— Да при чем тут немец! — возмутился Пашá. — Немец-то тебе что? Дилехтора на завод вертайте!

— Сказывают тебе, Смирнов, на вид поставили. Зря, мол, народ относительно Бондарева воспламенял. Я б тебе сопатку почистил бы за хорошего человека. Чего он тебе сделал? Ну? Только и этот зря в анбицию уперся. Бычок. Бумагу ему из Московского Совета прислали с печатью, все чин чином, извиняемся. Ведь в пылу невероятного раздражения…

— Я его уломаю, — сказал Петр Платонович, вынимая изо рта козью ножку. — Поговорю с ним. От нашего имени.

— За всех! Союзных, понял, ради наций…

— Объясни ты ему… Чего ж, право дело, в такое-то время? Ой, не думает о слезах сиротских. Казацкая кровь.

— Сделаем, — пообещал Петр Платонович.

— Ты ж шофер, ты ж его права рука!

— Петя, в святцы запишем.

— Я тебя год за полцены держать буду! — пообещал Редькин.

И только Смирнов стоял на своем:

— Нечего перед ним ходить! Обойдемся… Из своих дилехтора выберем.

— Тебя, что ли?

— А если и меня? Я своих не продам.

На следующий же день, напутствуемый добрыми пожеланиями гаражных механиков, Петр Платонович поехал к своему директору, имея намерение вернуть его на завод.

Начиналось тихое солнечное утро. В Крутицких казармах, за Спасской заставой, играли развод караулов, бодрые звуки горна резали утро. Петр Платонович приосанился.

Директор жил на Поварской, в большом сером доме, напротив особняка князя Святополка-Мирского. У того князя были лошади удивительных статей. Петр Платонович часто на них заглядывался. Царские кони!

В одном парадном с директором квартировали важные особы: городской голова, генералы. Внизу стоял швейцар в золотых позументах, требовал, чтоб снимали галоши. На Петра Платоновича первое время смотрел косо, принюхивался. «Ну и несет же, парень, от тебя твоей машиной. Неудобно — господа…»

Петр Платонович поднялся на четвертый этаж. Открыла горничная.

— У себя?

— У себя, Петр Платонович. — Оглянулась, зашептала: — Вчерашнего дня бумагу с завода привозили, делегаты были, не вышел… Ой, Петр Платонович, что будет…

Кузяев глубоко уважал Бондарева. В автомобилях тот разбирался. И хоть не любил ездить на машине, предпочитал дрожки (был у него и конный выезд), виделись они каждый день полтора года. Срок немалый.

Дмитрий Дмитриевич оказался человеком деликатным, слова обидного не скажет, всегда спокойный, сдержанный. «Здравствуйте, Петр Платонович». А не — Петя, не Петр, только по отчеству! Уважал рабочего человека. Здоровался за руку, садился рядом на переднее сиденье, чего другие в его чинах никогда не делали. Никогда! Непременно сзади садились и шофера, который везет, не видели. Тот же кучер, только при машине. «Пошел, Иван…»