Евгений Добровольский - Испытательный пробег

— Да отстань ты, — говорила тетя Маня, и голос ее при этом был какой-то праздничный.

— Я, Манька, тя учить буду!

— Дык твоя воля… хозяин.

— Что промеж вас было? Сама скажи!

— Не кричи, — говорила тетя Маня ясным шепотом, — люди услышат.

— Я те за Кузяева холку намну!

— Выдь на улицу, — приказал Степе отец. Он был дома. Степа вышел и так до конца и не дослушал в тот раз: почему за него сосед хочет наказать тетю Маню или это так трудно будить его по утрам?

Барак, в котором они жили, был крайним, стоял у самого уреза Москвы-реки, весной вода разливалась под самые окна, на две недели, а то и на месяц затопляло дрова в сараюшках и уборные. Все плыло.

На том берегу высились каменные облезлые лабазы, сараи, церкви, катила Саратовская железная дорога, к ней подступали станционные паровозные задворки, лепились красные фабричные стены с закопченными трубами, а выше шла мощенная булыжником Большая Тульская улица, уставленная домами даниловских зажиточных ломовиков и огородников. Вниз спускались баньки, петлял к наплавному мосту пыльный проселок, осенью и весной раскисавший до полной неузнаваемости.

Снега еще не выпало. Но с утра было свежо. На лужах хрустел лед. В промерзлом воздухе далеко и ясно слышалось, как на том берегу на высоте бьют кувалдой по рельсу.

Степа поднял воротник, шапку нахлобучил поглубже и вприпрыжку побежал в заводскую столовку. Они с отцом имели уговор на утро ничего не варить, не жарить. А когда решали, что надо бы, то все равно съедали все с вечера. К тому же отец третью ночь дома не ночевал. В гараже Степе объяснили, что на заводе аврал, готовят к седьмому ноября подарок трудящимся.

Отец заехал как-то днем, но не к самому бараку, потому что путь к нему имелся только по мосткам, остановил машину на дороге, сам, проваливаясь в грязи, двинул напрямую, передал деньги.

— Кормись, пока меня нет, — сказал. — И гляди, на баловство не траться. — Двинул Степу по плечу. — Твердо стоишь!

— Пап! — крикнул Степа — А ты скоро?

— А вот устроим мировую революцию, тогда вернусь, — засмеялся отец.

И тетя Маня, оказавшаяся на крыльце, тоже засмеялась. Потрепала Степу по голове, предложила:

— Давай, парень, собери, что у вас грязное есть. Я стирку устраиваю.

Степа учился в опытно-показательной школе при заводе «Динамо», учился на слесаря. В нечетные дни занимались в школе теорией, в четные — практикой.

День начинался нечетный, это он вспомнил уже в столовке, допивая третий стакан киселя, а потому можно было не спешить, занятия начинались с девяти.

Слесарная школа, в которой он учился, занимала два помещения. Одно находилось в гулкой трапезной Симоновского монастыря, там вдоль сводчатых стен стояли верстаки. Монахов давно уже выселили, иконы поснимали, росписи разные закрасили, а какие не сумели, завесили плакатами по технике безопасности, но только машинное масло никак не могло перебить запаха ладана и кислых монастырских щей.

Теорию изучали в маленьком домике на Восточной улице, в ветхом помещении с прогнившими стенами и полами, к тому же отчасти еще и разобранном. Это в топливный голод в двадцать первом году, когда нечем было топить, принялись растаскивать школу на дрова. Как-то ночью нагрянула конная милиция, глядь, а под крышей мужичок сидит, стреху пилит. Ему милиционер с коня: «Слазь, это народное достояние!» А мужичок, шапкой утирая пот: «Я тоже народ…» — «Пилить-то хоть прекрати!» Еле стащили.

Перед началом занятий Степа успел заскочить в гараж. В гараже кипела гаражная суета. Бегали механики, шоферы курили в сторонке, о чем-то хмуро переговариваясь.

— А батя где? — спросил Степа, подлетая к слесарю Абрамову.

— Нет бати. За Ципулиным поехал. Авария там. Сейчас на буксире притащит…

— Подожду.

— Нет уж, давай иди учись. Без сопливых обойдемся, — сказал Абрамов и, сплюнув на пол между ног, выругался. — Это ж надо — выругался, — чтоб так не везло! Кругом двадцать два…

В той неведомой книге судеб, на неразрезанных страницах на небеси, где записано, что будет до последнего часа, этому человеку назначалось быть шофером. Шоферюгой. Автомобильным извозчиком. Но он не знал. Другие горизонты открывались перед ним, лучезарные возникали видения, так что он все равно бы не поверил, если б в свое время сказали, как оно будет наперед, как сложится.

Московский бакалейщик Афанасий Ильич Яковлев, по-воскресному нарядный, в брюках «Оксфорд», в лакированных малиновых штиблетах «шимми» стоял у окна и, покачиваясь на носках, через плечо смотрел, как Аглая Федоровна, самая интересная женщина его жизни, острыми маникюрными ножничками срезает с пальца случайную заусеницу.

Он не видел ее целую вечность, соскучился и теперь радовался, что весь день они проведут вместе, а если не возникнет срочных дел — надо позвонить Жмыхову, — он останется у нее еще и на понедельник.

Со времен октябрьского переворота прошло семь лет. Непримиримая решительность семнадцатого года сменилась нэпом, вполне разумной новой экономической политикой. Появился «частный сектор». Кончился военный коммунизм, и, будто по волшебству, по мановению волшебной палочки, пооткрывались мясные, бакалейные, кондитерские лавки. Появились «культурные пивные», где отставные актрисы бывших императорских театров пели под баян заграничные песни о тавернах в шумных портах, о любви миллионеров и апашей, о роковых женщинах с глазами, усталыми от грима и кокаина. «У маленького Джонни холодные ладони и зубы, как миндаль… Та, та, та, та…» Понаехали в Москву колбасники, распахнули двери шляпные ателье и меховые салоны.

В «Аквариуме» и в «Эрмитаже» по вечерам культурно отдыхали москательщики и керосинщики с шумной Сухаревки, бакалейщики с Зацепы, охотнорядские мясники, столешниковские ювелиры, арбатские антиквары и дорогие портнихи французских мод. «Гоп ца-ца, волнует всем сердца… да, да, да…» — пели. Вышли на улицу культурные женщины в мехах, в бриллиантах. Слава тебе, господи, большевики взялись за ум! Да уж и пора.

Официально Афанасий Ильич занимался бакалейной торговлей. Имел патент, платил налоги, но было у него еще одно дело. Основное. Хотя кто знал о том основном? Никто! Никто, кроме него самого и Аглаи Федоровны.

Аглая Федоровна Крафт, бывшая полковничиха, бывшая столбовая дворянка, урожденная Собакина, жила в Сокольниках, он называл ее «ваше сиятельство». Она смеялась, показывая мелкие белые зубы, похожие на речной жемчуг. Одна золотая коронка у нее была и смотрелась очень пикантно.

Каждое воскресенье Афанасий Ильич ездил в Сокольники с шоколадом, с цветами, летом — с портвейном и кахетинским, зимой — с коньяком и водочкой.