Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Он уже начал выздоравливать, ходил на костылях, поскрипывал тыр-пыр, тыр-пыр, как медведь, ворвалась к ним, — село это было или местечко, он сразу запамятовал, — банда атамана Сковородкина, который со всеми воевал — и с красными, и с белыми, и с немцами. Все живое имел желание под корень порубать. И чтоб она, трава, не росла. Знай наших! Вот он — я, тварь, про себя знаю, но ты у меня пощады в ногах просить будешь. Кровью умоешься.

В малиновых бриджах, в серой смушковой папахе атаман скакал впереди, размахивая кривой саблей. За ним с гиканьем, со свистом неслась братва, кто в чем. «Сдавайси!..»

Первым делом разнесли винный склад. Пустили в расход всех жидов. Обезумевший от страха обыватель попрятался в подвалы. Били стекла, грузили на подводы награбленное, икали с перепоя, стреляли из маузеров в белый свет как в копеечку.

К вечеру добрались до лазарета. С незнакомым офицером, совсем мальчиком, Яковлев спрятался под лестницей в закутке, заставленном госпитальной рухлядью — тюками с бельем, окровавленными матрацами, одеялами, кроватными сетками. Лежал ни жив ни мертв, а наверху, в коридорах и палатах, господ офицеров рубили, как капусту, закалывали штыками, выбрасывали в окна, и на земле добивали ногами. Били сапогами за то, что в гимназиях учился, по утрам ватрушки теплые ел, за то, что с чистыми бабами спал, за то, что лучше нашего думаешь? — выкуси! На тебе, штыком тебе в рот! Давись, гад!

Яковлеву казалось, что он должен сойти с ума, и это просто, и так надо: все кончится. Сейчас он выйдет навстречу смерти, кривляясь и хихикая. И не будет ни боли, ни страха. Берите — и конец! Но обошлось. Ночью банда снялась и в тележном скрипе, с пьяными песнями ушла в степь. «Эх, воля, д-неволя, чужа-а-я судьба…»

В больничных халатах, без документов, без ничего тогда же тронулись они с тем мальчиком на Дон. Офицером он был, драгунским подпоручиком. От усталости, от боли, от страха плакал драгун навзрыд. Афанасий Ильич его успокаивал, перевязывал ему раненую руку и, снимая со зловонной дыры белых червей, успокаивал: «Это до свадьбы заживет. Кость у тебя цела, драгун».

Им повезло. Они наткнулись на казачий разъезд. Утром цокали в мокром тумане копыта, голоса совсем далеко слышались, и вдруг выплыла на них лошадиная морда. И — надо ж такому! Офицер наклонился в высоком седле, признал: «Карташев, да это, никак, ты!»

Их тут же доставили в штаб. Толстый генерал в мятом английском френче без орденов, с золотой часовой цепочкой из кармана в карман, приказал прежде всего накормить. И вышел, чтоб не видеть, как они едят, как рвут хлеб, как спазм сжимает голодное горло.

Их обули, одели, выписали документы. Оружие дали. Офицеры устроили им ужин с самогоном тут же в штабе, размещавшемся в галантерейной разоренной лавке.

Хозяева, наверное, жили наверху, а внизу на пыльных полках валялись пустые коробки, пахло мылом и калошами. Сбежали хозяева. Пока накрывали, Афанасий Ильич постоял у конторки, за которой в торговые дни старший приказчик вел записи, и заметил в стене медную пластинку с двумя крючками, будто для того сделанными, чтоб зонтики на них вешать или трости. Усмехнулся невесело. Вспомнил: точно такая же хитрая штука была у воровского купца Болотова, хвастался, когда отец торговал у него мыловаренный заводец.

— Господа! Господа, — кричал юный подпоручик, уже здорово охмелевший. — Господа, мы еще вступим в Москву! Всех большевиков на фонари!

— На фонари! — гудели офицеры.

— Морем крови зальем!

— Нет, господа, всех вешать стоит ли? Пусть вину определяют военно-полевые суды.

— Гражданская война и суд? Да вы о чем, штаб-ротмистр?

— Зачем бояться крови? Зачем, господа? Я, право, в затруднении, но мы офицеры, здесь нет дам. Мужчина рождается в крови. С кровью к нему приходит любовь. В поту и в крови находит он хлеб насущный для себя, для своей женщины и своих детей. В крови нынче встает слава отечества поруганного и проданного. Так нам ли бояться крови?

«Устал я от крови», — думал Афанасий Ильич, а друг подпоручик, мальчишка, плакса, пьяненький совсем, веселился. Он уже все забыл. Банду и белых червей, жравших его живое мясо. Вот она, молодость, все забыл! Он уже был доволен собой и жизнью, данной до без конца. Офицеры смотрели на него как на героя, и он, картинно подбоченясь, поднимал граненый стакан с желтым самогоном.

«Глупый мальчик. Совсем дурачок», — думал Яковлев, и в мыслях был уже возле конторки, возле той медной пластинки с двумя крючками. Скорей бы спать легли! Скорей уж…

Карташев, охмелев, запел срывающимся тенорком марш драгунского Каргопольского полка, драгуны и господа офицеры подтянули:

Был, был… Все было. И Яковлев начал подпевать, хмель ему в голову ударил или просто слова знакомые… Отца вспомнил, Тарутино, застолья отцовские.

И ручей был, и Багратион был. Все было. Все было, и кончилось все… А жить надо.

Спать легли поздно. Афанасий Ильич дождался, когда все заснут, оделся и с сапогами в руках, чтоб не греметь, босиком тихонечко спустился вниз.

В пыльном окне желтым светом наливалась луна, качались мокрые тополиные ветки. На крыльце зевал часовой, постукивал прикладом по деревяшке. Тишина стояла. бесконечная, до рассвета далеко.

Он подошел к стене, взялся за крючки на медной пластинке, нажал. Не сразу, но пластинка поддалась, без скрипа отошла в сторону. Оглянулся, сунул трясущуюся руку в открывавшуюся нишу и обомлел. Он не ожидал, что найдет так много! На ощупь много!

Деньги там же, в лавке, рассовал по карманам. Ассигнации отдельно, золото отдельно. Все колечки, сережки, перстенечки ссыпал в кисет. Странный тот был хозяин, если держал в лавке такое. Чудак. Ну да, может, просто убрать не успел…

Надо было решаться. Афанасий Ильич прислушался. Офицеры спали. Было тихо. Лестница, ведущая наверх, лунно светилась резким изломом. Обулся. Распахнул окно. Решил, если что — скажу упился.

Утром он уже был далеко. Он шел на Москву.

В неведомой закопченной деревне на золото — это кому ж сказать! — купил армяк и валенки: зима приближалась, пока он шел. И чем ближе было до Москвы, тем холодней становилось в природе и теплей на душе. Все чаще и чаще вспоминал Тошку, думал, мотая головой, ждет небось, проскучилась, теплая.

Ему хотелось тихой жизни, детей. В бане попариться хотелось до жути и, завернувшись в простыню, выпростав босые ноги, пить пиво. Утирать губы. Он ведь о том не знал, что в Москве его не ждут. И другой там утешитель в его доме, младший сынок Бориса Ильича, хозяина трактира «Золотое место».