Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Другая бы рыдала неутешно денно и нощно навзрыд, вспоминая через слово прежнюю жизнь, а эта хоть бы что. Стирает, шьет, пол скребет, стены белит, травит клопов почем зря. Не маменька же ей все это показала, не муж полковник приучал.

— Ваше сиятельство, откуда это в тебе?

Она мыла пол, поправила мокрой рукой волосы, чтоб в глаза не лезли.

— Афанасий Ильич, русские бабы везде одинаковые. Что в дворянстве, что в крестьянстве. На женщинах Россия держится. Мужчины у нас, не в обиду вам сказано, по большей части непутевые.

— Ловко руки у тебя пришиты, а говоришь — благородная.

— Обманываю, Афанасий Ильич. Лгу за кусок хлеба.

— Ну зачем так, — он растрогался, — кто ж попрекает…

И вот теперь она жила в Сокольниках, в собственном домике, учила детей ответственных работников музыке и хорошим манерам, а он приезжал к ней по выходным на трамвае. Опять же, чтоб не травить гусей. В будни они встречались в других местах.

— Сдается мне, грек Папаянаки таким же макаром, как у меня, взял деньги у Федюшова и у Киссельгофов и хочет, подлец, слинять. Как сон, как утренний туман, чтоб, значит, с концами.

— Главное, ты не нервничай, давай подумаем, что можно предпринять. Это ведь как на войне. Купец тот же воин.

Вспомнили о прошлогоднем деле со взятками в Моссельпроме. Там Папаянаки проходил свидетелем. Свидетелем и только, но если бы следствие получило кой-какие материалы, которыми располагал Афанасий Ильич, коварный грек незамедлительно загремел бы на Соловки. Это в лучшем случае.

— Объясни его супруге, что, обидевшись, ты не совладаешь с собой и сможешь поставить в известность заинтересованную сторону, — посоветовала Аглая Федоровна. — Это, конечно, не симпатично, но пятнадцать тысяч — достаточная сумма, чтоб пойти на такой шаг.

— Подлый мужик!

— Коммерция. Свои законы. Но ты не нервничай. Многое должно измениться. Ты еще меня вспомнишь, быть тебе, Афоня, директором-распорядителем Ново-Московского купеческого банка. Хочешь? Дарю. Большевики должны пойти на уступки.

— Когда, Глаш? Когда? Твоими бы устами.

— Может, уже в этом году, — сказала она весело. — Возьмут да объявят новый декрет к седьмому ноября. Четыре дня осталось. Сегодня какое? У них все разваливается. А людей кормить, одевать, обувать надо, возить, лечить…

— Ты ведь, как оно по логике смотришь.

— А почему нет? Восстановить ничего не могут.

— Если так, четыре дня осталось…

— Больше ждали.

Если бы за рулем сидел не Ципулин, а другой кто-нибудь, получилось бы гораздо хуже. Но Ципулин, бывший начтех автороты, несмотря на усталость, за какую-то секунду, до того, как понять, почувствовал инженерным нутром, что с машиной неладное, и инстинктивно, не убирая скорости, — на нейтраль ни-ни! — мягонько нажал на тормоза. А как нажал, тут его и понесло.

Лопнул шаровой палец рулевого управления, грузовик вильнул в сторону. Сборщиков, стоявших в кузове, свалило с ног. Никто не пострадал. Схватили оказавшегося рядом сонного извозчика, велели гнать на завод. «Выручай, дядя!»

Управляющий Георгий Никитич в это время спал в своем кабинете. Лежал на диване, накрывшись драповым пальто, и посапывал, как маневровый на малых парах.

Сапоги он стянул, байковые портяночки навернул по-солдатски на голенища, чтоб просохли, только прилег, подоткнув пальто, тут-то и началось:

— Георгий Никитич! Товарищ управляющий, авария!

— Авария!

Королев сел, скинул на пол босые ноги, глядел ошалело.

— Георгий Никитич, все живы, но вот автомобиль…

— Макаровский уехал? — спросил управляющий.

— В заводе.

— Сюда его ко мне. Машину на буксире доставить. — И встал. — Где машина?

— Уже везут. Кузяев поехал. У Спасской…

Водой из графина Георгий Никитич сполоснул лицо, вытер носовым платком, лужу на полу растер ногой, черным хромовым сапогом, сел за стол. Готов.

Стол был широкий, черного дерева, не стол — плацкарта. Георгий Никитич давно собирался его сменить, но все руки не доходили до стола. Он завхозу жаловался, вся обстановка в кабинете сильно его раздражала. Диван, обшитый черной кожей, кресла тоже кожаные — и сидеть-то в них холодно, и смотреть-то нерадостно. Шкафы, стулья — все черного колера. На столе пудовый бронзовый прибор, из него при хозяйском подходе вкладыши под коленвал точить. С жиру бесились, буржуи, мать их в ружье!

Вошел Макаровский с глазами, красными от бессонницы.

— Сергей Осипович, чего там? Как понимать?

— Глупости, шаровой палец. Всю партию сейчас переделаем. Это не составит труда.

— Сколько ж можно, то нос, то фост!

— А вы как хотели?

— А я порядка хочу!

И тут сдали нервы у Георгия Никитича, шарахнул на стол револьвер. Не надо бы, конечно, грозить Макаровскому, но уж так получилось. Под горячую руку.

— Я тя научу свободу любить! Это не на Рябушинских работать!

Макаровский и бровью не повел. Сел в кресло. Закинул ногу на ногу.

— Георгий Никитич, вы эту игрушку уберите. Человек я нервный и очень сильно пуганный. И мой вам совет, бросьте свои партизанские привычки.

— Я те брошу! Я тебе так брошу! Я вам покажу…

— На «вы» перешли, это уже хорошо. Вот так и надо, — продолжал Макаровский как ни в чем не бывало. — Автомобиль — сложная машина, его мало построить, его еще надо довести до кондиции.

Управляющий двинул кулаком по столу. Раз, другой. Но уже ясно было, что остывает.

— Ладно, — сказал, — вы меня, одним словом, Сергей Осипович, простите, я ведь тоже, как это сказать, человек. Ну, что ж это происходит! Ну, что ж это такое! Сколько ждать еще можно?

— Все готово. Теперь только терпение.

В механосборочном на козлах уже собирали вторую машину, а рядом с ней третью. До седьмого ноября оставалось четыре дня. Четыре.

Десятый грузовик закончили шестого ночью. Окрасили в красный цвет революции, поставили сушить. К утру он обсох, но был липким, когда до него дотрагивались, на красной эмали оставались следы.

Все десять машин выстроили в ряд. Гудели моторы, из выхлопных труб вырывались клубы серого дыма. Пели шестерни в коробках передач. Шоферы ходили вокруг машин. Подкачивали баллоны, ставили зажигание.

— Ну, тронулись! — распорядился управляющий. — По машинам! Давай, давай!

Колонна двинулась. Соблюдая дистанцию, выкатились из заводских ворот. За рулем головного грузовика сидел инженер Ципулин — гордый, красивый, в черных перчатках с крагами. Куртка на нем была кожаная, блестящая, а брючки старенькие, но кто заметит, когда сидишь. Встречный ветер рвал кумачовое полотнище, прикрепленное по борту толевыми гвоздочками: «Рабочий-хозяин строит автопромышленность, которой не было у капиталиста-хозяина!» Ципулин! Эх, Ципулин, красный герой, сердце сейчас вырвется из груди.