Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Наконец в синих сумерках очередь приобретает упорядоченное движение. Падает снег. Рядом по Окружной автомобильной дороге, таща за собой белые холсты, проносятся огромные грузовики «Совавтотранса». Светлеет.

И вот, помыв свою машину, я поставил ее на линию ТО.

За стеклянным барьером по этой линии медленно двигались автомобили ВАЗ. Беленькие, красненькие, зелененькие, совсем новые и уже ездившие по дорогам, с потертой эмалью и вмятинами на крыльях. Моторы их урчали, ревели, «троили», и под высокими сводами в бензиновом чаду время тянулось ужасно медленно. На желтом кафельном полу блестели пятна машинного масла и талого снега, принесенного на ногах.

Прошел час. И два часа. И три. Я ждал. И вдруг в этом сложном гуле из тысяч составляющих услышал свой автомобиль!

Это неправдоподобно!

Совершенно этого быть не может. Но это было именно так. Отгонщик только что подкатил на сдачу мою машину.

Увидеть ее я не мог.

Я услышал.

Старики рассказывали, в то утро в деревню Сухоносово прибег Кикимора болотная, божий человек Алексей. Про него говорили, родился он от честных родителей в Мещевском уезде, а лет имеет от рождения — триста. Неспроста такое бывает. Нечасто.

Косматый, нечесаный, немытый Кикимора, размазывая слезы и сопли, кричал в голос, что наш русский флот разбит, все корабли потоплены, а доблестный христолюбивый воин адмирал Рожественский, раненный, в крови, взят япошками в плен, было ему, Кикиморе, в ночь такое видение.

На крики сбежалась вся деревня.

Покатавшись по траве, по мокрой проплешине у колодца, пошумев, подергавшись, божий человек Алексей вскочил, крутнулся на месте и на хорошей скорости по холодку, сверкая сивыми пятками, поддал в Тарутино к чайной. К Савельичу. По раннему времени в чайной гостей не ждали. Мальчик Васька, Васята, седьмая вода на киселе, но Кузяев обломком стекла скоблил дощатый стол. Илья Савельевич, сощурив хозяйский глаз, пообещал за старание, как выйдет Ваське возраст, взять в половые. Васька не знал, что с возрастом станет доктором наук, профессором государственного права и проректором университета, поэтому старался.

Было солнечно. Пахло мытым деревом, чесноком, суточными щами. В переднем углу гудел, набирая силу, пятиведерный самовар-туляк. В простенках между окнами висели керосиновые лампы и две картины. Одна божественного, другая светского содержания, купленная хозяином исключительно по военному времени.

На первой был изображен иеромонах Серафим, совершающий молитвенный подвиг в ночное время на камне, а со второй улыбался коренастый солдатик в шинельке, перепоясанной широким ремнем, с Георгиевским крестиком на груди.

Васята как раз смотрел на солдатика, завидовал ему: вот бы с «Георгием» в деревню прийти, — когда дверь отворилась, в залу влетел божий человек и, как застопорил у порога, встал, так со всего роста и чувиснулся на пол, задергался:

— Богородица дева, спаси, помилуй!.. Пресвятая Мария!.. Тóпи японские… Бдите и молитеся, да не внидете в напасть…

Из хозяйской половины в исподней рубахе без порток, босой вышел сам Илья Савельевич Яковлев, зевнул. Подойдя ближе, слегка ткнул божьего человека:

— Ну, чего те? Ну? Дурака-то буде валять… Шатун…

Кикимора забился шибче прежнего, заголосил про морское сражение, про пленного адмирала и побитых без числа. Илья Савельевич переменился в лице.

— Баишь?

— Как бог свят!

— Откуда новость?

— Депеш давали… Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, грешных…

— Убью!

С быстротой, ему несвойственной, Яковлев кинулся одеваться, сам заложил дрожки, погнал на станцию. Только успел крикнуть толстомясой дочери, выскочившей на крыльцо: «Вот те, Танька, бей япошку, бей… Шапками закидам… Эхма…»

На станции Илья Савельевич водил дружбу с телеграфистом Калашниковым, узнававшим все новости раньше губернатора, человеком ученым. К ученым людям Илья Савельевич имел интерес.

Выяснилось, что известие пришло вчера. Со всего уезда сразу набежали на станцию кликуши да юродивые, тряслись на перроне, грязные, в струпьях, как на паперти.

— Илья Савельевич, работает наш русский телеграф!

— Похоже на то.

— Жертвы большие, однако подробностей еще не давали. Официального мнения нет! Помяните, сдается мне, завоюют нас японцы. Это ж как монгольское нашествие! Не сдюжим, нет…

Они сидели вдвоем друг против друга за шатким столом, накрытым липкой клеенкой, в узкой комнатушке, с неубранной постелью. В буфете заказали водки, холодных котлет. Станционный сторож, отставной солдат, принес в деревянной миске моченых яблок, уже закисших, и квашеной капустки.

Обычно Илья Савельевич пил помалу, по чуть-чуть и в больших компаниях только, а тут в силу таких обстоятельств решился, начал. Думал, будет легче, думал успокоиться. Во 2-й Тихоокеанской эскадре служил сын Афанасий, Афоня, гордость и надежа. Служить ему оставалось всего ничего. Илья Савельевич уж размышлял о сладком покое, мечтал передать хозяйство в молодые руки, чтоб самому в тиши, в сладости радоваться закату жизни, сидеть на вымытом крылечке, щуриться на солнышко, нянчить внучат. Не дал господь, и как, значит, не выпить в таком ракурсе? Скажи, телеграфист, скажи, электрическая твоя душа…

— Это конец. Доигрались. Сомнение меня только одно берет: непонятно, что с Россией будет. Вот вопрос! Вот какая у меня к вам дилемма.

— Не горюй за нее. Квашня. Устоит. Афоньку мово жалко. Сынка…

— Вернется! Он частное лицо. А честь страны не вернется! Пей, отец, заливай горе родительское; плоть и кровь свою топи в вине за то, что царь Афанасия твоего утопил. Он не утопил Афоню, нет… Я верю. А те тысячи, что на дне морском лежат, взывают… Они взывают, Илья Савельевич, к отмщению. Пей, отец! Пей, мать! Плачь, Россия!

Телеграфист Калашников, навалившись слабой грудью на клеенку, говорил о погибели отечества, о всеобщей смуте. Илья Савельевич не слушал, жалел Афоню и пил, хотел почувствовать боль его последнего часа. Сынок… Две слезы медленно катились по корлявым щекам, стекались в одну чугунную на конце носа, Илья Савельевич, хлюпнув, оттопыривал нижнюю губу, но не успевал, слеза срывалась на клеенку. Он утирался, не выпуская вилки, а тут опять уже подкатывались две слезы, съезжались в одну.

— Зверь любит свое дитя, птица, гады ползучие. А страна Россия не любит своих детей! Так вот отдать на погибель Афанасия твоего да кузяевского сына. Кто из ваших еще на флотах служит? Да нет, Афанасий твой придет! Я диалектику знаю, в широком взгляде. Поднимись, россиянин, над своим горем, подумай о горе страны, тебя родившей, тебя научившей… Ее языком ты говоришь, ее глазами смотришь на мир, так за что ж она мордует тебя и топит на дне морском за тридевять земель?