Евгений Добровольский - Испытательный пробег

— Здравия желаем! — гаркнул Афоня раскатисто. Весело у него получилось и лихо. — С далеких морей по вашему приказанию прибыли!

И, чтоб не стоять, как дурак с мороза, сразу же потянул на себя кресло и сел рядом с дядюшкой.

По данным Московской городской думы, в Москве в 1905 году было 155 автомобилей. Много это или мало, трудно сказать, да и неясно, с чем сравнивать, какой масштаб выбирать.

В 1905 году родился старший брат моего отца дядя Леша. Он и сегодня молодой. Он погиб летом сорок третьего на Мурманском направлении, и, когда пришла бумага из Сокольнического райвоенкомата, наша бабушка Вера сказала, что это ошибка. «Леша такой хитрый, — сказала бабушка. Она хотела сказать «умный». — Леша такой хитрый, он еще вернется». И строго поджала губы. Кто-кто, а она-то знала, что Лешу не могли убить. Нашего Лешу? Да о чем вы! Глупости какие.

Когда звонила тетя Галя, бабушка спешила взять трубку, интересовалась, как внуки Наташа, Радик, как у них учеба, и обязательно, перейдя на шепот, рассказывала, что ночью ей опять снился он. «Он в лесу. Он в партизанах. Он еще вернется, Галя, береги детей, вот увидишь. Он был такой хитрый…»

Что отвечала тетя Галя, молодая вдова, я не знаю.

В то лето мы вернулись в Москву из эвакуации. Стояли жаркие дни. Во дворе пленные немцы в зеленых мундирах с алюминиевыми пуговицами укладывали асфальт. На пустыре, возле котельной, задрав в небо тонкий ствол, расположилась укрытая чехлом зенитка, и девушки-зенитчицы в тяжелых сапогах, в белых лифчиках, сняв гимнастерки, подшивали свежие подворотнички.

Мой приятель Левка Гуревич у себя в квартире, на антресолях, нашел пакет, в котором оказались старые, царских времен, деньги с портретами Петра, Екатерины, Александра… Были в том пакете, как я теперь понимаю, и акции разных компаний. Помню «АМО», три буквы на банковской хрустящей бумаге, и вот все это Левка щедро вытащил из своей коммуналки прямо во двор.

Мы швыряли те старые деньги в колодец, куда стекает дождевая вода, это была касса. Мы делали голубей, так чтоб царские портреты располагались на крыльях или на хвосте, мы топтали банкноты и банковские билеты босыми пятками, исполняя танец дикарей, как вдруг из Левкиного подъезда выскочила соседка. Его соседка. Высокая тощая женщина в деревянных босоножках.

Она выскочила во двор и застыла, увидев нас, и страшная гримаса исказила ее сухое бледное лицо. Взгляд сделался безумным. Она подняла руки, прижала к груди, но сказать ничего не могла, ни слова! Спазм перехватил дыхание. Она захрипела. Мы испугались.

— Отдайте! — наконец крикнула она.

Теперь я думаю: зачем она хранила мертвые деньги? Как они ей достались? Почему были дороги, давно отмененные, давно потерявшие какую-либо стоимость? Может, она надеялась? Еще верила, что придут прежние хозяева и для нее начнется все по-другому? Белые платья, кружевные зонтики. Лихачи на мягких рессорах. Царь вернется, которого двадцать пять лет до того свергли и расстреляли в Екатеринбурге, в подвале Ипатьевского дома? Дворяне вернутся, капиталисты, хозяева жизни? Мы глядели на нее и ничего не понимали. Двадцать пять лет для нее и двадцать пять лет для нас, семилетних мальчишек, были несоизмеримы. Она помнила то, чего мы не знали и не видели и знать не могли. Она, потерявшая мужа в гражданскую, а сына-студента — в сорок первом в ополчении, помнила силу этих бумаг и верила в какую-то ею же придуманную сказку, которая не могла сбыться, но в которой те бывшие ценности играли определенную роль. А мы их топтали, орали «ура!». Мы, царя не знавшие и частной собственности.

Я пытаюсь вспомнить лицо Левкиной соседки, и мне грустно, и эта грусть возникла после того, как моя жена однажды нежданно-негаданно открыла мне еще один масштаб времени. Второй масштаб. Исторический. Первый, тот измерялся двадцатью пятью годами. А второй — имел иной порядок.

Моя жена — художница, занимается народным творчеством — кружевами, вышивкой, набойкой. Самая женская работа. Ее интересуют лакированные подносы и деревянные матрешки. Она современный человек, иногда меня пугает ее прокуренная джинсовая женственность и просто-таки мужицкая резкость в суждениях. Но, если ей надо, все это отмывается, как желтые никотиновые пятна на ее пальцах. Она может быть девочкой, и мамой, и чужой тетей, когда не в настроении.

Как-то она летала на Север за рисунками старинных кружев. Старушку они какую-то на Печоре разыскали.

Я встречал ее в Быкове. Туда прибывал их самолет.

Мы вышли из здания аэровокзала. Я нес ее чемодан, а она прижимала к груди альбом. «Как поработалось?» — спросил я, отмечая, что в самолете она успела привести себя в порядок, причесалась, накрасилась. «Великолепно!»— воскликнула моя жена, не замечая моего взгляда, и тут же, раскрыв альбом (клокотало в ней все, я отметил), начала показывать рисунки кружев. Елочки, лошадки, снежинки там были. Все сохраненное в первозданном виде с языческих дохристианских времен!

Десять веков назад плели эти узоры при лучине, при коптилке. Соседка перенимала рисунок у соседки, бабушка учила внучку — и так до наших дней.

Оказывается, есть и такой вселенский масштаб — десять веков, — и это реально. Вот оно! Мне стало не по себе. Мне спорить захотелось, протестовать я хотел и восхищаться, а над Быковом, гремя турбинами, шевеля рулями, как ладонями, заходил на посадку реактивный лайнер.

Сто лет, двести, тысяча… — много это или мало? Много или мало, с чем сравнивать? Я не поверил, чем очень даже оскорбил жену, и она затаила по отношению ко мне некоторое чувство превосходства. И вот как-то вечером играю я с дочкой. К ней приятель пришел, такой же губошлеп. Во что играть? Взял их за руки, вожу вокруг стола. «Сиди, сиди, Яша, под осиновым кустом, грызи, грызи, Яша, орешки каленые…» Чем плохо? «Во-первых, тут неточность, — говорит жена, — надо не Яша, а — Ящур. Это присказка безобидная с тех времен, когда был бог Ящур, ему невесту выбирали. Вот откуда — «где твоя невеста? в чем она одета?» Понял?» Я растерялся.

Дядя Леша так и не вернулся с войны. Я его не помню. Какая-то смутная тень, выражение лица запомнилось. Его голос. И только.

У дяди был собственный автомобиль ЭМ-1, большая редкость до войны. Он носил рыжую куртку из чертовой кожи. Вспоминают, был лих, любил песню про Каховку. Пел: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути». И когда пел, стучал по столу.

Сохранились фотографии. В его глазах какая-то приобщенность к тайне, мне неведомой. Или это просто отражение того промелькнувшего дня? Отблеск живого потока на равнодушной фотобумаге? Одна капля времени. «Спешите жить…»

Я думаю о моем дяде и о той девушке в белом пуховом берете, сдвинутом на ухо лихо и трогательно. В одно время они жили. Одно время диктовало им свои законы.