Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Все это видел Платон Кузяев и рассказывал длинными зимними вечерами у себя в Сухоносове. «Да… были люди в наше время…» — приговаривал и кряхтел. А потом дядя Михаил Егорович пересказывал с его слов.

Надо было ехать в Сухоносово! Там жили родственники, бабушки, дедушки. Трудилась в колхозе внучка Дуни Масленки, и у той внучки в сундуке среди старых родственных фотографий, под картиной, писанной местным сухоносовским художником — трактористом с МТС Ваней Дроздом, среди материных юбок, вылинявших панев, плахт и каких-то суконных, ситцевых кусочков, лоскутков лежали перевязанные бечевкой письма машинного квартирмейстера Петра Кузяева. Письма из Носси-Бэ…

Благословенная калужская земля со всеми своими лесами, лугами, пахотными полями и выгонами кормила скудно. Не раз отмечалось, что по своему географическому положению, качеству почв и малоземелью сравнительно с народонаселением принадлежит она скорее к числу бедных, чем достаточных губерний России. Почвы все больше были суглинистые, «ископаемых произведений», таких, как каменный уголь, железная руда, нефть, в калужских пределах не определялось. Из промышленных занятий известно было — приготовление рогож и кулей, трепание пеньки, выделывание овчин и кож, копание колодцев (особый промысел) и делание мостовых.

Издавна крестьяне из близлежащих уездов и смежных губерний шли на заработки в Москву. У каждой местности были свои излюбленные ремесла и занятия. Так, тверские мужики занимались сапожным делом, ярославцы, бойкие на язык, торговали моченой грушей, квасом; косопузые рязанцы считались знатными портными и картузниками; владимирцы — плотниками и столярами, понимали резной узор, делали колеса. Обил, сколотил, вот колесо, сел да поехал, эх, хорошо… Это про них.

Расторопные калужане в поисках средств к существованию отправлялись пехом в самые дальние края империи. Возводили здания в Петербурге и Одессе, арендовали землю в царстве Польском, кормили Варшаву ранним огурцом и редиской «пуговкой». Жиздринский и Козельский уезды растили мужиков-рудокопов. С первым снегом, сбившись в артели, отправлялись они в темные донецкие шахты, чтоб скопить на житье и к петровкам вернуться домой. А Боровский уезд, чубаровская деревня Сухоносово гордились своими гужевиками и ваньками.

В город уходили как в рекруты. Не на радость. Город пугал многолюдьем, злым начальством — городовыми да дворниками. «Куды прешь, деревенская рожа?!» И метлой, метлой… Город пугал громадами кирпичных домов. Пугал укладом своей городской, не деревенской жизни. Пугал обманом. На фабриках обманывали сельского человека. В ночлежках обманывали. В городе ели хлеб, не снимая шапки! Шельмовали в кабаках, в чайных, в увеселительных заведениях, где красивые бабы — каждая барыня!..

Города боялись. И городу завидовали. Вздыхали, Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а лучше нашего едят. В городе проживали, не трудясь, разные мазурики, телигенты, внутренние враги. Над царем там смеялись, бога там не почитали, а жили, нам так не жить! И мужичка к себе ни-ни. Брезговали мужичком. Вот оно как: не всяк пашню пашет, а всяк хлеб ест.

Городу не верили. В городе вертелось все иначе. Жизнь была дома. Настоящая. Своя. В деревне. А здеся — сон, обман, на время забытье… Пела шарманка, на трех ногах. Глядели кухарки из открытых окон. Пресный запах вареного мяса растекался по двору. И усталая птица попугай тяжелым клювом, как нос у кавказца, доставала билетики на счастье. Сыпал реденький дождик по железным крышам, в мокрых переулках носились ветры. И, если уж на то шло, в ненавистном, страшном, каменном городе разрешалось и своровать, и пырнуть ножом в спину, не взяв на душу смертного греха. Все как во сне. На время забытье… Вернешься домой, на землю отцов, и отмолишься в родном храме. Можно ли в того бога верить, который не милует? Прости, господи, люди твоя.

Георгиевский кавалер и машинный квартирмейстер Петр Платонович Кузяев знал, что едет домой на побывку. После семилетней службы, войны и ранения вполне полагалось повидать родных, отдохнуть, а затем следовало опять собираться в город на городскую жизнь. Земля не кормила.

Имея познания в паровых машинах тройного расширения, Петр Платонович высказывал намерение устроиться механиком на завод «Бромлей» у Крымского моста, как двоюродные братья Петр и Михаил, первые сухоносовские металлисты. Однако судьба распорядилась иначе.

Доктор Василий Васильевич Каблуков, потирая сухие ладони, предложил ему в тот вечер, когда их с Афанасием представили гостям, быть у него кучером за 25 рублей в месяц, при условии, что он будет учиться на шофера и, получив диплом, отработает доктору все затраты на обучение. Кузяев согласился, да и как можно было пропустить такое?

Настал срок, Илья Савельевич прислал в Москву лошадей, четверть водки, настоянной на злом перце, чтоб сынок с другом не проскучились в пути. Выехали затемно. Улеглись в санях. Заснули, а проснулись уже за московской заставой. По укатанной дороге сытые яковлевские лошади тянули шутя, только пофыркивали да швыркали хвостами. Скоро как раз показалась вся белым-бела большая деревня Чертаново. В утреннее небо неслышно столбом валили печные дымы, скрипел под полозьями чистый снег. «Придержи, дядя, — попросили возницу. — Без спеха нам». Устроились поудобней, закусили мерзлым пирогом и, стряхнув крошки, снова прилегли. Дорога стлалась за горизонт, сани катились мягко. Светлое солнце, как моченое яблоко, схваченное первым морозом, поднималось над лесами. Ныли на ветру зубы. Проехали деревню Битцу.

Через много лет я буду ездить сюда на станцию техобслуживания. С трудом обнаружу остатки той деревни, занесенные снегом, и то лишь потому, что на Окружной дороге у моста, по которому, гремя металлом и бликуя стеклами, катит Варшавское шоссе, увижу синий указатель — «Битца». Теперь это совсем Москва.

Завтракали в Бутове, в чайной. Обедали в Подольске, а там, отмахав еще двадцать верст, решили заночевать в Лукошкине.

Настроение у Афанасия было скверное. Дядя Георгий Николаевич никаких родственных чувств не показал. Положил руку на плечо: «Ну, с богом». И вся нежность. И трость подарил. Это при таких-то капиталах!

Афанасий уже не думал вернуться в Москву, зажить у дяди, получить в его деле должность и показать старание да родственный глаз. Теперь он думал о свадьбе.

Если б с дядей повернулось иначе, он бы, пожалуй, повременил с отъездом, хоть отец и настаивал. Но поскольку Георгий Николаевич не пригрел, надо было самому определяться.

Дорогой говорили с Петрушей о женитьбе, о том, какие бывают бабы и какой когда нужен маневр.

— Мы тебе невесту из купеческих дочек поищем, — рассуждал, дыша морозным ветром. — Фигуристая будет, с приданым и чтоб осадка на корму. Хошь болошовскую Феньку?