Евгений Добровольский - Испытательный пробег

Кузяев повернулся налево кругом, и, поскольку была инерция, так он в роль старательного служаки вошел, что до двери, сколько там, шага три было, отчеканил строевым ать, два, рады стараться! Все остались довольны.

Петра Платоновича подмывало рассказать обо всем доктору, но он сдерживался до поры. А братьев сразу же поставил в известность, чтоб при дворнике языков не распускали.

— Ну и паскуда!

— Дракон!

— От ить пакостник-то, — возмущался Михаил Егорович, — от ить хнида… через таких люди страдают… нашел, значит, кого в компанию брать… рублики лишние… Кузяевы, они это не одобряют! Не было средь нас фискалов… — И пообещал, выпив свой стакан: — Я его, братцы, поучу. Поучу…

Зная отходчивый характер брата, Петр Платонович ничего на это не сказал, а Михаил Егорович расхрабрился не на шутку и, выйдя во двор, начал придираться к дворнику, имея явное намерение поколотить. Он и посматривал на Федулкова оценяюще, и так подходил, чтобы сразу было с руки, но дворник был вежлив и даже ласков. Улыбался. Тогда Михаилу Егоровичу пришел на ум совершенно безошибочный план. Он вышел за ворота и сделал вид, что собирается ломать соседский забор.

— Прекрати, — зашипел дворник. — Э, э…

Но Михаил Егорович, явно имея намерение, тех слов не слушал.

— Ребяты! — крикнул Федулков. — Ребяты, уберите его… — И тут же смолк, сбитый с ног. Рука у маляра была крепкая. Он поднял дворника, отряхнул, взял за грудки и двинул еще раз. Дворник влетел в ворота, рухнул мешком.

— О!

Михаил Егорович еще слегка его поучил и, очень собой довольный, вернулся к братьям.

— Нашел, с кем связываться! — рассердился Петр Платонович. — Старику морду набил, эка заслуга… — И утром, чуть свет, наведался в дворницкую.

Федулков лежал на лавке, накрывшись тулупом, стонал: «Я ему покажу… Попляшет, гад! В Бутырки пойдет… Сгною…»

— Лежи. И забудь. Он, если что, своим фабричным свистнет, набегут с Шаболовки и прирежут, — пригрозил Петр Платонович. — Им это просто. Лучше помалкивай.

Дворник так и сделал. Что же касается доктора, то все-таки пришлось ему открыть глаза и вот в связи с какими обстоятельствами.

23 января 1912 года автомобиль «руссо-балтик» модели С-24/40, пройдя расстояние в 3257 километров, первым финишировал в Монте-Карло, опередив 87 своих соперников.

Андрею Платоновичу Нагелю был вручен «Первый приз маршрутов», награда за самый длинный путь, пройденный без штрафных очков. Князь Луи вручил русскому экипажу бронзовую скульптуру работы Вольтона и еще севрскую вазу удивительной красоты, которую Нагель пообещал выставить в витрине Императорского петербургского автоклуба. Триумф был полный.

— Ничего подобного! — размахивая газетой, басил доктор Василий Васильевич. — Никто, ни один человек, искушенный в автомобильных вопросах, предсказать этого не мог! Но эта победа не даст желаемых результатов! Попомните мои слова, господин Мансуров.

— Почему? — возражал его собеседник, высокий господин, приехавший к доктору на мотоциклетке. Кузяев его запомнил, потому что он в прошлом году на Настю уж очень откровенно взглянул.

— Эта победа не организована правительством. Ни государь, ни иже с ним не имеют к ней ровно никакого касательства. А у нас празднуются только те достижения, кои благословлены свыше.

— Нет, но… — пытался вставить слово высокий, и ему это не удавалось.

— Поймите, Кирилл Николаевич, дорогой мой, — наступал доктор, — да вы хоть сто, хоть тысячу побед таких одержите, ничего не изменится! И почему Нагель? Кто такой? Каков чин? Бывший чиновник министерства путей сообщений? Ату его! Вот ежели б по личному распоряжению государя… Флигель-адъютант Кутайсов… Иной разговор! И деньги бы нашлись, и заказы определились. А так подозрение: не заграничные ли это происки, автомобиль, чтоб казну нашу по ветру пустить? И фамилия «Нагель» к столбовому российскому дворянству не подходит. И вообще…

Пока они спорили в доме, ничего страшного не предвиделось. Петр Платонович стоял во дворе, рассматривал мотоциклетку и хмыкал. Жидкая конструкция. Но день был солнечный. Вышли на улицу, сели на лавочку, доктора понесло:

— Технические свершения сами по себе ничего не дают. Нужны социальные преобразования! Вы говорите — паровоз, вы говорите — автомобиль, а я говорю — долой деспотизм!..

— Василий Васильевич, вы — доктор, я — инженер. Будем каждый заниматься своим делом. Оставим политику политикам.

— А это непростительно! Совершенно! Честно говоря, господин Мансуров, я не ожидал услышать от вас такое. Когда вся страна, вся Россия стонет под ярмом царизма…

Тут Петр Платонович понял, что ну ее мотоциклетку к шутам, надо уводить дворника, и куда подальше, а то крутится рядом. И увел.

Вечером, узнав, что с Федулковым надо быть осторожным, доктор ничуть не удивился. «Они давно за мной следят, — сказал, гордо сверкнув глазами. — Я готов! Пусть себе. А тварь эту я выкину за ворота завтра же!» Но завтра, подойдя к сторожке, доктор передумал выгонять Федулкова. Все-таки Федулков был жертвой. Не сам по себе он стал доносчиком. Таким его сделали обстоятельства. Вся мерзость самодержавия и социальной несправедливости. Ну, а что касается Петра Платоновича, то он с дворником ухо держал востро. Теперь он не за себя дрожал: боялся за семью. Осенью подарила ему Настька первого сына.

Новорожденного приняли в отцовскую рубаху, чтоб любил отец, и положили на лохматый тулуп, чтоб жизнь была богатой. Назвали Степаном. Был он крепенький, с синими глазками, с лысой макушкой. Платон Андреевич первый раз за много лет нарушил свой обычай, выпил кружку Ивановой браги с изюмом, охмелел и поучал счастливую Настьку, бледную и гордую: «Один сын — не сын! Два сына — полсына. Три сына — сын!» А уж когда прощались и Акулина Егоровна, улыбаясь и кланяясь, усаживала его, размякшего, в телегу, он шутейно погрозил молодым родителям: «Рожать вам да рожать и людям угрожать…»

Дядя Иван весело дернул вожжи: «Ну, пошла, застылая!» — и телега тронулась.

Через год Настька родила девчонку. Потом сына Яшку. Потом еще одного — Фильку и расцвела. В движениях появилась медлительность, угловатость вся пропала, и в Настькиных глазах со дна всплыло чего-то такое, что Петр Платонович глянул однажды и растерялся. И откуда что взялось, ничего не ясно!

Уже грохнул сараевский выстрел, и германский посол Фридрих фон Пурталес вручил русскому министру иностранных дел ноту с объявлением войны. За день до того из далекой сибирской глухомани пришло известие, что старец, через которого Яковлев пытался соблазнить царскую семью идеей строительства автомобильного завода, смертельно ранен ножом в живот. Он выходил из церкви, и бросилась на него какая-то кликушка, некая Феония Гусева, кричала: «Убью антихриста!» Мужики бегали за ней по всему селу, связали. С удивлением Бондарев узнал, что в родных местах, куда поехал старец на богомолье, держали его за конокрада. Считали нечистым на руку. Темной ночью был он схвачен с поличным при попытке свести со двора лошадей односельчанина Картавцева. Тогда избили его до полусмерти. Били дрекольем, ногами били в морду бородатую и куда попадет. Но царица Александра Федоровна, дочь великого герцога Гессенского Людвига IV, бакалавр по курсу философских наук, прослушанных в Гейдельбергском университете, видела в старце Григории мудреца, разделившего мир с его заботами и противоречиями на душевное и на машинное, всецело ему доверяла, и то известие, пришедшее почти одновременно с объявлением военных действий, наводило ее на печальные размышления. Внушил-таки ей, что, пока он жив, жива династия!