Римма Коваленко - Хоровод

— Пискуны, — Виктор Максимович хмыкнул. — Признайтесь уж лучше, что по голосам их на базаре отбираете: какой визжит посильней, тот и ваш.

Бондариха понимала юмор и не обиделась.

— Потому что чуют свой скорый конец, Виктор Максимович. Разве дадут их откормить? Опять кто-нибудь жалобу сочинит. Поросят не обманешь — чуют.

Бондариха поняла, что сидят хозяева за столом и не кидаются к делам, как обычно при ее появлении, неспроста. Но любопытство ее не мучило, высшим счастьем для нее было поговорить самой.

— Это, я вам скажу, такая мода пошла: все грамотные, все пишут, все жалуются. И на людей, и на свиней. На Дьячкову, у которой дача горела, написали, что она тюльпанами торгует. С дороги видно, что у нее какие хочешь цветы, кроме тюльпанов, а вот надо же написать, что тюльпанами.

Неожиданно Бондариха смолкла, поднялась и пошла к двери. Ее уход показался наполненным каким-то зловещим смыслом. В это трудно было поверить: Бондариху слушали, а она поднялась и ушла.

— По-моему, она намекнула, — сказала Вера, — что мы тоже дождемся анонимки. Впрочем, почему анонимки? Анна Сергевна поставит в конце письма свою подпись.

Виктор Максимович почувствовал легкое кружение в голове и во всем теле, словно была утеряна опора и собственный вес куда-то улетучился. Слова дочери не возмутили, не затронули его. Вполне возможно, что Тосик не изменил ни себе, ни своей Анне Сергеевне, может быть, он всегда был таким и с этим женился, жил…

— Теперь будем знать, — сказал Виктор Максимович, глядя на жену, — что наша старшая дочь в трудную минуту пригвоздит нас к позорному столбу и не помилует.

Вера вспыхнула. Леонора неодобрительно покачала головой. А теща бросила всем спасательный круг.

— Забудем эти слова, — изрекла она, — это не Виктор их сказал. И посуду бил не он.

И тут Вера заплакала, громко, по-детски.

— Это… он, он! Не выгораживай его, бабушка. Он и стипендией меня попрекал. И посуду сегодня бил он!

— Нет, — старуха свела в одну полоску свои черные брови, — это Тосик бил посуду. И рубли в твоей стипендии подсчитывал тоже он.

Виктор Максимович поднялся из-за стола и направился к гаражу.

Машина, как загнал ее в пятницу в гараж, мокрую и грязную после дождя, так и стоит. Ехать на ней в город — у первого поста ГАИ верный штраф. Виктор Максимович принес ведро воды и прямо в гараже, чего раньше никогда себе не позволял, стал мыть ее. И пока мыл, из головы не шла Майка. Разговор с ней вроде бы должен получиться. Младшая добрей, доверчивей. Он Майке скажет, что в ее годы никогда в подобный переплет не попадал, поэтому и вырос, кое-чего не зная. А теперь знает: надо выбирать, и сразу. С кем ты — с Тосиком или с Анной Сергеевной, с правдой или враньем? И еще он скажет своей младшей что-то более важное: можно вылечить тяжело больного, можно удержать от безумного поступка пьяного, но Тосиков не вылечишь и не спасешь.

Это же такая беда, такое непроходимое горе, если его девочкам встретится в жизни что-нибудь подобное! Владислав, которого дразнили Вериным женихом, никаким женихом не был, а был элементарным простофилей. Возомнил себя художником, жил в их сторожке прошлым летом и рисовал свои несчастные, новомодные картинки. А когда Вера усомнилась в его таланте, обозвал ее «современной мещанкой, наследницей всего этого барахла по имени дача» и сбежал. Даже если бы Вера любила его и страдала — это были бы нормальные страдания, а не такие, которые приносят Тосики.

Телефон у Анны Сергеевны не отвечал. Виктор Максимович прохаживался вдоль телефонных будок, опять звонил. Наконец откликнулся незнакомый женский голос: «Аня в Венгрии, приедет через неделю. Что ей передать?»

— Передайте… впрочем… — Он хотел узнать, не спрашивал ли сегодня Анну Сергеевну тонкий девичий голос, но не осмелился и в замешательстве повесил трубку.

Поднимаясь в лифте, он почувствовал, что Майка дома. Не так это легко и просто — вершить суд и выносить приговор даже в Майкином возрасте.

Дверь ему открыла Зойка. Черная с сединой челка, морщинки под глазами. Сверстница, вместе учились до пятого класса. Не знает Зойка, что не помнит он ее совсем в тех первых четырех классах.

— Ты почему здесь? Что случилось? Майка дома?

— Дома, дома. — Зойка попятилась от него и села на корзину в прихожей.

— Чего не приехала на дачу? — спросил он.

— Так я же предупредила, двери буду красить. Только начала, а тут Майка звонит. Я приезжаю, а она,: видите ли, молчит. Что у вас там стряслось?

Зойка будет хохотать, когда он ей все расскажет. Зойка всегда смеется, когда в разговоре возникает слово «Тосик». У нее нет детей, и она не знает, что это совсем несмешно. А он знает. И еще знает теперь и очень точно, что́ хорошо и что плохо, что можно, а чего нельзя. То, что пожелаешь своим дочерям, пожелай и всем людям, что простишь им, прости и всем. А если хочешь от чего-то уберечь своих детей, не поленись — и других тоже…

— Папа, — он не заметил, как в прихожей появилась Майка, — ты на машине? Забери меня, когда поедешь на дачу.

— Собирайся, — сказал он дочери, — и ты, Зойка, тоже. Июль, жара, воскресенье, все люди за городом, а она, видите ли, двери вздумала красить.

Виталий Васильевич Иванов вдруг неожиданно для себя в один ноябрьский обыкновенный день влюбился в артистку балета Борисову, которая жила в одном доме с ним. Виталий Васильевич жил в первом подъезде на третьем этаже, а Борисова на втором этаже в четвертом подъезде. Дом был новый, его заселили всего полгода назад, в нем было пять этажей и четыре подъезда.

Виталий Васильевич, до того как влюбился, видел Борисову несколько раз. В первый раз, проводив Борисову взглядом, удивился ее странной походке, подумал, что у нее неладно с ногами. Такая молодая, красивая, а, должно быть, не иначе как в детстве перенесла полиомиелит. Во второй раз он неодобрительно отнесся к тому, что в дождь шла она в дорогой заграничной шубе без зонтика. Шуба была легкая, синтетическая, ни черта ей, наверное, от дождя не делалось, но все же в этом Виталий Васильевич увидел легкомыслие и про себя осудил Борисову. В третий раз она сама заговорила с ним, спросила, не знает ли он, где тут поблизости химчистка. Виталий Васильевич ответил, что не знает, и тогда Борисова улыбнулась и сказала:

— Я раньше жила в центре. А здесь я как в темном лесу.

На что Виталий Васильевич ответил:

— Зато в этом темном лесу квартира наверняка не в пример той, что осталась в центре.

Борисова, не отводя от него глаз, до странного откровенно призналась:

— Та квартира осталась мужу и его матери, так что квартиры как не было.