Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

А сегодня ноги сами привели: забылся, задумался. Очнулся, когда увидел перед собой кассиршу. Она узнала его, вспыхнула, потупилась, а он от неловкости — нашел с кем враждовать — направился к хлебным полкам. Теперь надо было вести себя как настоящему покупателю: выбирать хлеб, расплачиваться и уносить с собой, а у него в руках ни портфеля, ни хозяйственной сумки, только папка, опоясанная «молнией». Он выбрал батон, темно-желтый, с коричневыми краями нарезки, выпеченный на поду. От листов они уже давно отказались — выпечка на листах тормозила механизацию, хотя батоны получались с более мягкой коркой. Протянул пятнадцать копеек, получил сдачу, и в этот момент тонкий, словно пробившийся сквозь стену, женский голос заставил его вздрогнуть:

— Довесочек подайте, люди добрые.

В первую секунду ему показалось, что в проеме между окном и кассой стоит прежняя кассирша: тот же беретик, то же маленькое с острым подбородком личико. Но это была другая городская старушка, в аккуратном старом пальтишке с беличьим воротником, в суконных ботиках на тонких ногах. Он хотел спросить: «О чем вы, бабушка? Какие нынче довесочки? Поглядите, и весов-то в магазине нет», — но не смог: ему уже казалось, что возле окна стояла эвакуированная женщина, без возраста, похудевшая за годы войны, износившая свои пальто и беретик.

Полуянов жил в войну в детском доме, но знал эти довески, они лежали поверх хлеба. Несли, прижимая ладонью довесок к хлебу, а хлеб к груди, стараясь не глядеть в ту сторону, где возле стены стояли старушки, не слышать их шепота: «Довесочек подайте, люди добрые».

Ослабшей рукой Федор Прокопьевич протянул батон женщине, она прижала его к груди и поклонилась. Оглянувшись, он увидел испуганные глаза кассирши.

— Она больная… — зашептала кассирша. — Стоит просит, потом сын ее, такой пожилой дядечка, уводит…

Полуянов никогда не задумывался, как это он, родившийся на лесном кордоне, не видевший ни книжки, ни детской игрушки до десяти лет, сумел стать образованным, современным человеком, руководителем крупного пищевого предприятия. Детство, которое за многими тянется по жизни и бьет своими изъянами, ему не мешало. Его словно не было.

Детские годы прошли в лесной глуши, без сверстников, без речки, среди старых людей. Об отце мать ему никогда не рассказывала, да он и не спрашивал. Мать работала на лесоповале, рубила сучья, а он жил при бабке Анфисе, чужой старухе. Над Анфисой висела какая-то тайна, она жила без паспорта. Пекла хлеб, стирала мужские тряпки, держала свиней и кур, вела хозяйство. Осенью бабка уходила в кедрач сбивать шишки, там где-то у нее была землянка. Возвращалась с мешком, тяжело перекинутым через плечо, полным вылущенных из шишек кедровых орехов. Потом бабка Анфиса жарила орехи на большом железном листе, отсыпала горячие ему в ладони и учила, что говорить, когда спросят на базаре, откуда такие.

В город он ехал поездом с кем-нибудь из стариков-попутчиков. На базаре орехи быстро раскупали и никто ничего не спрашивал; таких, как он, за прилавками было немало.

О смерти матери ему все лето не говорили. Он ее ждал, а она не появлялась.

— Осенью поедешь отсюда, — сказала бабка Анфиса, — в детском доме жить будешь.

— Чего еще? — не понял он.

— Матерь твою деревом зашибло. Померла, похоронили, а ты теперь круглая сирота.

Его мальчишеская грудь впервые переполнилась горем и обидой: почему сразу не сказали? Все знали, и никто не сказал. Он не понимал, что у него отняли прощание с единственным родным человеком, не особенно горевал и пугался, что остался совсем один, в голове неотступно билась мысль: должны были сказать, а не сказали.

Ночью он слез с печи и ушел в лес. Шел с единственным чувством: умереть, погибнуть, раз они все такие. Рассвет удивил его своими красками: небо, как живое, из серого превращалось в розовое, на горизонте в конце просеки поднимался столб густого тумана, он увидел верхушки черных елей, услышал шум ветра, перебирающего тяжелые ветви. Всю свою жизнь, сколько помнил себя, он жил в лесу и впервые огляделся вокруг. Не было среди этих деревьев у него врагов, и то дерево, которое унесло жизнь матери, ни в чем не виновато. Он выроет себе землянку, насушит на зиму грибов и ягод и будет жить себе и жить.

К вечеру к нему прибежала собака, одна из тех, что жила на кордоне. Он обрадовался: наверное, она прибежала не просто так, а за ним.

Вся детская его жизнь была скроена из одиночества среди людей. Детский дом находился в большом сибирском городе на реке Оби. Его не оглушил ни город, ни большой коллектив детей, в который он попал. Это был чужой, но нестрашный лес. В первом классе он был переростком, но никто его не задирал, не подсмеивался: переростков во всех классах хватало. Сверстники остерегались его, он был крепок, и замкнутость его казалась признаком силы. Он хорошо учился, не просто понимая и запоминая слова учительницы, но всякий раз открывая для себя часть неведомого мира. Учительница не заметила его способностей, все ее душевные силы уходили на тех, кто не успевал, хулиганил, мешал вести урок. Когда в конце года директор велел ей прислать к нему всех переростков, она зачитала список и спросила у Федора: «Так это ты Полуянов?»

Директор предложил переросткам заниматься летом и, перешагнув второй класс, осенью оказаться в третьем. Федор спросил:

— А если я прицелюсь на четвертый?

— Давай! Если так, я сам с тобой буду заниматься. — Директор вышел из-за стола и радостно пожал ему руку, озадачив Федора этой своей радостью.

Директор жил при детском доме, жена и двое маленьких детей на лето уехали в деревню. Федор приходил к нему утром, садился за письменный стол, стоявший у окна, и глядел во двор, где в этот час занималась уборкой дежурная группа. Потом раскрывал тетрадку с заданием директора, решал задачки, переписывал упражнения по русскому языку. Учил наизусть: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя…» Стихотворение написал Пушкин. Написал про кордон и про бабку Анфису. Знал, что гонит она самогон, но только намекнул, не выдал. «Выпьем с горя; где же кружка?..» Из стаканов и рюмок пьют в городах.

Он сидел за столом до обеда и, если директор не приходил, шел в столовую и уже больше в тот день в директорскую квартиру не возвращался. В детдоме то и дело случались кражи, и Федор жил под страхом, что в квартире директора что-нибудь пропадет и подозрение падет на него.

Ему было тогда десять лет. В той комнате, где у окна стоял письменный стол, на диване и на полу были разбросаны детские игрушки: машины, кубики, куклы. Директорские дети побросали где попало перед отъездом свое богатство. Федор вглядывался в их игрушки без зависти, совсем с другим интересом: вот, оказывается, как живут дети с родителями, в тепле, в своих квартирах, забавляются игрушками.