Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Бросив взгляд на сухари и рамку, Федор Прокопьевич больше на них не смотрел. К чему эти наглядные пособия по браку? Пожалела бы Филимонова, лопнуть ведь может от удовольствия. Принесла бы уж лучше из этого злополучного цеха ореходробильный аппарат, по которому он страдает, все какая-нибудь была бы польза.

— Анна Антоновна, — сказал, не отнимая трубку от уха, — рамка тяжелая, сухари я с утра не ем, зачем вы принесли все это?

Филимонов хрюкнул и тут же прикрыл ладонью рот, удерживая смех. Вопрос в Анечкиных глазах исчез, появилась обида.

Как же это он забыл? Забыл, что ей двадцать три года и что на самостоятельной работе она всего полгода. Выбило из колеи кольцо, которое должно было уже в семь утра работать, но, видимо, и сейчас еще простаивает. Ждут его негодования. «Вот появится Полуянов, тогда вы все забегаете». Он не забыл эту случайно подслушанную фразу. А вот чем можно привести в сознание Филимонова, забыл. От этого и с Анечкой обошелся непозволительно строго. Шутничок: «Сухари я с утра не ем…»

— Евгений Юрьевич, вы еще здесь? Я вас не задерживаю.

Обижается, в душе негодует, но двенадцать армейских лет, из них почти десять ротным старшиной, остались в крови. Вскочил, розовые щечки набрали пунцовость, но дверь прикрыл за собой без стука. Надо сказать начальнику сухарного цеха Доле, чтобы вернул ореходробилку. Все равно ведь, пока не вернется она обратно в свой родной цех, Филимонов не успокоится.

— Анечка, — сказал Полуянов девушке, когда Филимонов ушел, — все это я уже видел. На рамке ножи должны быть установлены с интервалом в четырнадцать миллиметров. Их так и устанавливают. Но что-то не получается с миллиметрами. Сбиваются, и вот результат. — Он поднял кривой сухарик, повертел в руке, понюхал и положил на прежнее место.

— Может быть, скорость задать другую?

— Анечка! — Федор Прокопьевич произнес ее имя укоризненно. — Мы с вами химики. Наше дело мука, вода, дрожжи. У нас ведь хватает своих забот, правда?

Анечка хотела улыбнуться, но губы сомкнулись, как у детей перед плачем, подковкой вниз. Полуянов с благодарностью дернулся к зазвонившему телефону, у него у самого дочь, он понимает таких вот Анечек, но все-таки есть же предел!

Звонил главный инженер комбината Арнольд Викторович Костин. Что внешность, что манеры, считал Федор Прокопьевич, все по какому-то зигзагу удачи выдано этому человеку первоклассное. Поэтому с удовольствием, хотя, казалось, какое в том удовольствие директору, узнал Полуянов, что на заводе молодежь зовет Костина Ноликом. И когда на планерке или на совещании Костин предлагал что-нибудь дельное или без лишних слов, четко, не щадя себя, докладывал о технической неурядице, Федор Прокопьевич задумывался: «Молодец. Но почему все-таки припечатался к тебе Нолик?»

— Федор Прокопьевич! Первое кольцо уже час в действии. Я думал, вас нет! — кричал в трубку Костин.

— А что-нибудь случилось?

— Как это «что-нибудь»? Вы же слышали, что сварки ночью не было. На час все-таки задержался пуск, но наверстаем, не впервой.

Голос Костина потерял какие-то подпорки, звучал хоть и жизнерадостно, но с примесью недоумения: что это с вами, товарищ директор, происходит? Кольцо из графика ремонта выбилось, а вы там, похоже, чай пьете с каким-нибудь представителем из управления. Полуянов понимал, чем мучается сейчас Костин: кольцо вошло в строй благодаря героическим усилиям главного инженера, а директор, приучивший всех к своему присутствию в «узких местах», к веселому слову в случае удачи, почему-то не расспрашивает, как это они так гениально выкрутились. Помолчав, Федор Прокопьевич сказал:

— У меня на столе рамка из сухарного цеха и продукция, которую она калечит. Анна Антоновна предлагает изменить скорость резания. Может, не будем обременять ее такими заботами, а будем заниматься каждый своим делом? Насчет кольца могу сказать одно: опять сорвали график. И что тут радостного, о чем тут победно рапортовать, я так и не понял.

У Анечки, пока он говорил с Костиным, лицо вытянулось, осунулось.

— Взяли и ни за что обидели Арнольда Викторовича. А таких людей на комбинате — раз, два и обчелся, — сказала она.

— И слава богу, что не все такие, — оборвал он. — Я лично люблю тех, кто не спешит свою работу выставлять напоказ. Вы случайно не знаете, в чем причина халтурной философии: где бы ни работать, лишь бы не работать?

— Знаю! — Анечка смотрела с отчаянием, будто она подошла к краю пропасти и теперь ей предстояло сигануть в нее. — Во всем виновато равнодушие! Нет волнения! Не хлеб печем, а выпускаем продукцию. Никто даже из старых рабочих внятно не может рассказать о хлебе. Не знают, что родина хлеба — Древний Египет, понятия не имеют, из каких компонентов складывается запах хлеба… Я уж не говорю о гордости за свою профессию. Сказала однажды тете Вере, что в Древнем Риме раб-пекарь ценился в десять раз выше, чем раб-гладиатор, так знаете, что она мне ответила? «А кто это — гладиатор?»

Волнение Анечки не передалось ему. Чем-чем, а подобными разговорами он был сыт по горло. Как ни называй хлеб, пиши хоть с прописной буквы, на заводах он всегда будет продукцией, а лаборатория, по которой эта Анечка судит о целом комбинате, — всего лишь проба и контроль, но не само производство.

Вполне возможно, что родина хлеба — Древний Египет и раб-пекарь в Древнем Риме ценился во много раз выше, чем раб-гладиатор. Но что говорят ваши мифы и легенды насчет того, сколько в среднем съедал человек в год хлеба в этих древних Египте и Риме? Неизвестно? А мне известно, что вы, уважаемая Анечка, съедаете в среднем сто сорок килограммов. Ну, если вы лично и меньше, то такой, как начальник сухарного цеха Доля, хоть это ему не впрок, вам «подмогнет», и в среднем, по статистике, за вами, Анна Антоновна, почти полтора центнера.

С того дня, как после войны отменили карточки, нет в булочных пустых хлебных полок. А это значит, что мы бесперебойно даем продукцию. Пекарь есть пекарь, его дело печь хлеб. Если где-то можно было с меньшей болью остановить производство, поменять старую технологию на новую, ручной труд на машинный, то у нас это все проходило с сердечными страданиями. Какое уж тут равнодушие! Можно, милая девушка, оставить человека на день-другой без шляпы, без зонтика, без транспорта, даже без света — без хлеба нельзя.

Всего этого он не стал говорить Анечке, это были его собственные знания, и он не навязывал их другим.

В конце дня он опять услышал голос Анечки Залесской. Она звонила из проходной: пришла экскурсия из школы.

— Вот вы и взбодрите их, — сказал Полуянов, — возглавьте экскурсию, сбейте с них равнодушие. Пусть заволнуются, проникнутся, увидев, как рождается хлеб. Желаю успеха, Анна Антоновна!