Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Она так приготовилась к своему провалу, что не заметила, как пережила еще до того, как сняла телефонную трубку, и робость и стыд. Голос звучал уверенно, только в сердце стучало беспокойство: скорей, скорей, что будет, то будет.

— Арнольд Викторович, это Залесская.

— Здравствуйте, Анна Антоновна, слушаю вас.

— Арнольд Викторович, мне необходимо вас увидеть.

— Что ж… Вы не могли бы подойти ко мне? Вы откуда звоните?

— Это не имеет значения. Говорите адрес.

Он продиктовал ей адрес, который она знала, как год своего рождения.

— Только, Анна Антоновна, хочу предупредить: у меня такой кавардак…

— Господи, при чем здесь кавардак?..

Она повесила трубку, сердце переполнилось отвагой: «Кавардак, кавардак, если бы вы знали, Нолик, какой еще ожидает вас кавардак». Телефон-автомат находился у входа в гастроном. Анечка вошла в магазин, приблизилась к винному отделу и сразу выделила в рядах винных бутылок самую нарядную — зеленого стекла, с длинным горлышком, с виноградной кистью на этикетке.

— Это чье вино? — спросила у продавщицы.

— Теперь будет ваше, — улыбнулась та, — а вообще молдавское.

Дверь была приоткрыта, и Анечка растерялась. Позвонить или войти в прихожую и оттуда крикнуть: «Добрый день, что это у вас дверь открыта?» Она все-таки надавила кнопку звонка.

— Открыто! — раздался голос Арнольда Викторовича, и Анечка шагнула в пропасть. Видели бы ее старые родители, ее друзья по институту, как она с бутылкой вина в сумке мчится навстречу своей гибели.

— Проходите, Анна Антоновна, — голос Костина по-прежнему звучал из комнаты, — и не пугайтесь, я вас предупреждал, что у меня все вверх ногами.

Комната, в которую она вошла, выглядела разгромленной: на панцирной сетке кровати стояли одна в одной тусклые алюминиевые кастрюли, тут же пристроились давно не чищенный чайник, стопка тарелок, на спинку стула были брошены вместе с вешалками-плечиками костюмы. Два раскрытых чемодана на полу обнажили набросанные туда как попало рубашки, белье, разноцветные махровые полотенца. Ступить было некуда и присесть негде.

— Съезжаю. — Арнольд Викторович был в майке и пыльных спортивных брюках, широкие шерстяные носки болтались на щиколотках. — Барахла насобиралось — сжечь бы все, да негде. Жил бы Гоголь в такой квартире, не осталось бы человечество без второй части «Мертвых душ»!

Настроение Арнольда Викторовича только казалось веселым. Анечка сразу заметила, что оно под стать его комнате, такое же смятое и раздрызганное. Он метался от чемоданов к ящикам, что-то складывал, перекладывал, через всю комнату летели в угол, где росла горка мусора, кружки, тюбики с кремом, старая обувь. Анечка стояла у двери, смотрела на хозяина, и в глазах ее светилось восхищение. Знал бы Костин, как она его любит, вот такого расхристанного, со спутанными прядями на лбу, в окружении его безобразного холостяцкого хозяйства. Что он варил себе в этих алюминиевых кастрюлях? А туфли, которые выбросил, — почти новые. Надо только сбить с них засохшую грязь, а потом вымыть и начистить…

Наконец Костин сообразил, что гостья стоит у двери, снял со стула коробку и жестом пригласил: садитесь. Сиденье стула было в разводах известки, а на Анечке — финское новенькое платье в мелкую складочку. Она прошла мимо стула, сняла с кресла настольную лампу, смахнула крошки с темно-зеленой обивки и примостилась на краешек.

«Студент предполагает, а распределительная комиссия располагает», — говорили у них на пятом курсе. Зинаида права: у нее суть аспирантки, если она даже подойдет к краю пропасти и решится сигануть в нее, то какая-то высшая распределительная комиссия в мгновение ока засыплет эту пропасть песком, утрамбует и поставит на ровную поверхность кресло: сядь, остынь, аспиранткам негоже забывать о девичьей скромности и чести.

— Сейчас у комнаты никакого вида, — продолжал между тем Арнольд Викторович, — а вообще она теплая, солнечная. Я зимой спал с открытым окном. Вот с паркетом только вам придется повозиться, сначала я его натирал честь по чести, а потом махнул рукой. На время не стоит труда, а вечно паркету блестеть невозможно.

Он, кажется, сказал, что ей придется повозиться с паркетом, но у Анечки не хватило сил удивиться: с какой это стати?

— Я не знала, что вы уезжаете. — Анечка сидела в кресле и глядела прямо перед собой на стену в желтых выгоревших обоях, слова прозвучали без интонации, будто она прочитала текст на этой желтой стене. — Я пришла сказать вам, Арнольд Викторович, что люблю вас и не знаю, как мне жить дальше.

Она не почувствовала ни стыда, ни облегчения после того, как призналась, увидела только, что он смутился, растопыренными пальцами, как гребнем, завел со лба назад волосы и упавшим голосом спросил:

— Вы это серьезно?

На что он надеялся? Что она пошутила? Нет, его слова не имели никакого смысла, просто раньше тяжело было ей, а теперь неловко и трудно стало ему.

— Я ничего не могу ответить, Анна Антоновна. Ничего. — Он пожал плечами и вышел из комнаты, оставив ее одну. Наверное, таким образом он давал ей возможность без дальнейших разговоров уйти. Она не двинулась с места. На полу, рядом с креслом, лежала любительская фотография: берег реки, лодка и люди возле нее. Анечка подняла снимок. Арнольд Викторович сидел на корточках у костерка, над которым висело ведро, может быть, с ухой; двое мужчин стояли на берегу спиной к объективу.

Даже если бы на ее признание Арнольд Викторович воскликнул: «Наконец-то! Как я счастлив, что ты первая отважилась на такие слова», — даже если бы такое произошло, все равно они бы еще долго-долго были чужими. Потому что все, чем он жил раньше, его детство, друзья, женитьба, женщина по имени Людмила, вот этот костер на берегу, — все это было без нее. И у нее в прошлом своя жизнь, пусть небогатая событиями, но тоже был в ней и такой берег, и лодка, и котелок с ухой над костром. Прошлое не вручишь другому вместе с любовью.

Когда-нибудь люди с печальной улыбкой станут вспоминать кибернетические машины, подбиравшие пары для счастья. Они будут знать, что любовь — не просто чувство, а часть жизни. Она не стихия, не солнечный удар, а явление, подчиняющееся строгим законам: каждому в свой час и каждому по заслугам. Анечка этого не знала, побежала за своей любовью, обогнала ее и сидит в чужой разгромленной комнате, не понимая, зачем она здесь и что теперь делать…

Девочка с короткими косичками, свисающими из-под красного берета, заглянула в комнату, за ней — женщина в плаще, и обе уставились на Анечку.

— Здравствуйте, — сказала женщина, — ужас, что тут творится. А уже машина пришла.

Следом за ними вошел хозяин.

— Знакомься, Катя, — сказал он женщине, — это Анна Антоновна Залесская, начальник нашей лаборатории. Вчера завком решил передать эту комнату ей.