Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Не бойтесь. — Голос неожиданно оказался тонким, елейным. Федор Прокопьевич даже поежился. — Живой он. Живей нас всех. А вы ему кто?

— Знакомый.

— Знакомый, — в голосе мелькнула недоверчивая нотка. — А чего вам от Серафима Петровича надо?

Трудный вопрос, он даже, если бы захотел, не смог бы на него ответить.

— Думали, помер дед, и заявились? — женщина улыбнулась, и улыбка эта не прибавила доброты ее лицу. — Как по-настоящему помрет, тут столько набежит друзей всяких, наследничков, дверь вышибут, никаких ключей не понадобится.

Ему надо было выяснить, дома Серафим Петрович или нет, слушать же всякий бред, который несла соседка, не хотелось.

— Кажется, его нет дома. Вы не знаете, когда вернется?

— А мне — дело? — Глазки на лице озлобились. — Я к нему не приставлена, я ему не сторож. Помочь по хозяйству, купить чего, сварить — это могу, а сторожить, за безобразия его отвечать — на такое не подряжалась.

— Какие безобразия?

— Ваши, мужские, вы про них лучше должны знать. А мне допрос не устраивайте. Скоро все само раскроется. Не залежится новость, потерпите маленько.

Хотела закрыть дверь, но Федор Прокопьевич не дал, схватился за ручку двери, сказал вдруг грозно:

— Вы это, гражданочка, бросьте. Отвечайте по существу, дома Серафим Петрович в данный момент?

Наверное, на Анастасию подействовали «гражданочка» и «данный момент», с лица слетела тупость, ответила охотно, услужливо:

— Уехали. С женщиной. Нездешняя женщина, приехала с ним вместе из санаторию. Не родня. Родственников я всех его знаю.

— Достаточно, — перебил ее Федор Прокопьевич и, не попрощавшись, минуя дверь лифта, направился к лестнице. Только через три пролета услышал, как соседка Серафима Петровича со стуком захлопнула свою дверь.

Такси мчалось из центра к окраине, где бывший сосновый бор в послевоенные годы превратился в многокилометровый парк. У парка были свои зоны: детская, аттракционов, лодочная на берегу искусственного озера, зона двух кинотеатров и летней эстрады. А года три назад к царству отдыха, свиданий и музыки приклеилась, как укор этому месту здоровья и радости, больничная зона. Корпуса кардиологической больницы выросли за чертой парка. Сначала их хотели огородить забором от зоны отдыха, но сторонники забора потерпели поражение. Были водружены всего две таблички с надписью «больничная зона», которые символически отгородили больницу от гуляющих в парке людей. Выздоравливающие в пижамах и люди с корзинками, надеющиеся найти гриб, встречались на тропинках, случалось, вступали в разговоры, знакомились.

Серафим Петрович тоже забредал сюда в прошлом, и всякий раз «больничная зона» настраивала его на грустный лад, а люди в пижамах вызывали смущение. Он чувствовал неловкость перед ними, что стар, но здоров, а они помоложе, но уже как бы обогнали его. Вывел его из этих чувств врач, с которым он познакомился на одной из таких прогулок. Серафим Петрович сразу узнал в нем врача: тот сел на скамейку, поглядел на руку с часами, откинулся на спинку и закрыл глаза. Посидел так с минуту, открыл глаза и, оглядываясь по сторонам, закурил. Так не мог закурить больной. Серафим Петрович сразу понял, что больному незачем оглядываться, ему просто надо войти в кустарник или в тень вон тех сосен. На открытой взорам дорожке, оглядываясь, мог закурить только врач. Разговор с ним опрокинул представления Серафима Петровича о болезнях и даже ошарашил, так нелогично было все то, о чем сообщил ему врач. А начался разговор с того, что Серафим Петрович сказал:

— Страшно, наверное, людям, побывавшим в вашей больнице, перенесшим, к примеру, инфаркт, потом жить.

Доктор был мужчиной средних лет, слегка за сорок. К словам Серафима Петровича он отнесся как к внезапной зубной боли, встрепенулся и чуть не застонал.

— К вашему сведению, среди долгожителей большой процент людей, перенесших инфаркт. Причем людей деятельных, а не спрятавшихся под стеклянным колпаком.

— Но ведь инфаркт… — Серафим Петрович не успел ему возразить.

— Вы мне только не рассказывайте, что такое инфаркт! Вы слушайте. Человек, который перенес инфаркт, должен добросовестно пройти курс лечения и забыть, что он у него был. Забыть! Вычеркнуть из своей жизни.

— Но физиологические изменения… — Серафим Петрович не собирался с ним спорить, он хотел его понять. — Ведь всякая болезнь имеет последствия, насколько я понимаю.

— Не надо ничего понимать! Понимать должны специалисты. Вы же должны просто знать: человек умирает от того, от чего он приготовился умереть. И часто в этом убеждает врача. Потому и существует патологоанатомия, вскрытие, чтобы узнать, от чего же он действительно умер.

— Вы патологоанатом?

— Не надо спешить. Лучше запомните то, что я вам сказал.

«Псих какой-то, — подумал тогда Серафим Петрович, — но я ему не могу поверить: человек умирает от того, от чего приготовился умереть. А если не приготовился, если собрался жить вечно, тогда от чего умирает?»

Сейчас, когда такси мчало его к больнице, вспомнилась эта встреча: какой-никакой, а знакомый. Будет смешно, если он попадет именно к нему. Впрочем, почему смешно?

— Что вы примолкли, Капитолина Сергеевна? — спросил он, не оборачиваясь, у своей спутницы. — Вот это наш парк. Один из лучших парков в Европе.

— Вы молчите, Серафим Петрович, не надо вам говорить.

Капитолина Сергеевна, сидевшая сзади, протянула вперед руку и положила ему на плечо. Серафиму Петровичу стало тяжело от этой руки, но он не мог сказать: уберите, он всегда в похожих случаях терпел, боясь обидеть человека.

— Вечером, а лучше завтра утром позвоните Зойке, она вам поможет с билетом. Вы ей объясните, где меня можно найти…

— Ну что вы за человек! Нельзя вам беспокоиться. Нельзя вам ничего сейчас брать в голову.

Она заботилась о нем, и это приносило ему неудобство. Он не привык к этому.

Водитель вел машину легко, из открытого окошка бил ветер. Серафим Петрович ощущал в теле что-то похожее на невесомость: дорога, другие машины, мчавшиеся рядом, растворялись в серой пелене, исчезал шум, и вместе с шумом сам он словно выскальзывал из-под ладони, лежащей на его плече, уплывал куда-то. Плыть было приятно, если бы не легкая тошнота и тревога, сжимавшая грудь, эта тревога посылала сигнал в мозг: «Я болен, надо держаться, я ослаб, меня укачивает в машине». Приняв этот сигнал, мозг возвращал телу способность ощущать себя, движение машины, слышать шум и звуки улицы. И тогда Серафим Петрович говорил:

— А там ведь уже купаются, Капитолина Сергеевна, там, где мы с вами недавно были. Купаются и загорают.

Там все краски юга взорвались в один день. Вспыхнули розовым абрикосовые деревья, зацвели сиреневыми, голубыми и белыми цветами неведомые кустарники.