Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Бессонная ночь не пропала даром. Анечка была довольна собой, удивлялась и отрицала очень натурально.

— Анна Антоновна, — окликнул ее Костин, когда она была у двери. — Вы меня уже больше не любите?

— А я любила? — Анечка покраснела, к такому вопросу не приготовилась.

— Значит, это была шутка? А я ведь поверил.

— Зачем? — Глаза Анечки наполнились горем. — Вы вернулись в свою прежнюю семью. Я ведь этого не знала.

— А я не знал, что вы меня любите.

Она опоздала. Если бы набралась храбрости раньше… Но раньше она не верила Зинаиде, раньше она была дурой, аспиранткой, дочерью своих родителей, которые любовью и опекой затянули ее детство на очень долгие годы.

— Вот и хорошо, что не знали, — сказала она, смахивая пальцем слезы, отвернувшись от него.

— Плохо, Анечка.

— Вам плохо там, куда вы вернулись?

— Мне везде плохо. Я, если сказать правду, плохой человек. Я не должен был возвращаться. Не должен бы и сейчас с вами разговаривать. Вы наивный и смешной человек, Анна Антоновна, вы верите, что равнодушие можно исцелить, что это болезнь, а не опыт души.

— Вы о себе или вообще о равнодушии? — Анечку ранили слова «наивный и смешной человек». Что наивного и смешного в ее любви? И совсем уж ничего наивного нет в ее желании бороться с равнодушием.

— О себе и вообще. Сухарный цех будет работать нормально, когда ему спустят жесткий план. Тогда и директор, и я, и Доля не будем мучить друг друга. А пока у сухарного цеха особый период. Междуцарствие — между экспериментом и четкой работой. Вы должны понять, Анна Антоновна, что эксперимент этот длится не во имя науки. Просто не оснащен цех до конца, много чего не хватает, отсюда и брак и расстройство. Кстати, эту рамку для резки сухарей, которую вы приносили директору, вообще никому не надо было показывать. Чтобы из-под нее не выходил брак, ее надо выбросить.

— И все об этом знают? — Анечка была ему благодарна, что он перешел на производственные дела. — Почему же тогда терзают Долю и делают вид, что можно что-то исправить?

Костин прикусил язык: зря он этой пичуге взялся объяснять то, что в объяснениях не нуждается. Встанет на следующей планерке и начнет бороться с равнодушием, цитируя главного инженера.

— Понимаете, Анна Антоновна, люди не делают вида, они действительно что-то пытаются отладить, исправить. План-то сухарному цеху спущен, он не выполняется, но его стремятся выполнить. Все новое рождается в муках. Наш новый цех не исключение.

Анечка слушала, слезы высохли; она еще обо всем этом подумает.

— Больше не будете плакать? — спросил Костин, и на лице у него появилось отечески-ласковое выражение.

— А вам что за печаль, Арнольд Викторович, от моих слез? — Анечка уже спокойно глядела ему в лицо. — Вас они взбодрили? Польстили вашему мужскому самолюбию? Очень жаль, Арнольд Викторович, что вы плохой человек.

В этот вечер Семен Владимирович Доля не пошел домой. В последние месяцы он, как двоечник после длинного и унизительного школьного дня, вырывался из цеха и, пока стоял в толпе на остановке трамвая, пока шел к своему дому на окраинной улице, постепенно обретал себя. Дом он свой любил. Его было за что любить, хотя более нелепого на вид дома не было на их улице. После войны мать купила в деревне сруб, перевезла на эту улицу, и они год прожили в доме без окон, без крыльца и пола. Потом на них свалилась удача: незарегистрированный брак матери с его отцом был признан действительным, и в военкомате сразу за четыре военных года и два послевоенных выплатили пенсию, причитавшуюся сыну погибшего старшего лейтенанта Владимира Доли. Они тогда все эти большие деньги пустили на дом. Над срубом появился второй этаж, к нему с улицы вела лестница в тридцать одну ступеньку. Поставили сарай, зацементировали под ним погреб. Деньги еще оставались, и сосед-краснодеревщик вызвался соорудить террасу. Ничего такого он в своей жизни не строил и, конечно, накуролесил. По бокам два шпиля, окна круглые, как иллюминаторы, и рядом с большим — маленькое крылечко, как сходни с корабля, узкое, с цепями вместо перил.

Покончили с домом, жить бы в нем, радоваться, а мать не радовалась. Приходила с работы, садилась за стол и глядела неподвижными глазами перед собой. Семен тогда учился в шестом классе, был шустрым, непоседливым, с душевной устремленностью везде поспеть, ничего не упустить. В школе он притихал, так как учился средненько и скатываться в отстающие не хотел. Хорошее, поведение на уроках и сговорчивый нрав выручали: учителя ставили ему тройки, никогда не поминали его в числе тех, кто позорит и тащит назад класс. Зато на улице он наверстывал; тут уж он был если не заводила всех громких дел, то верный комиссар, адъютант и разведчик при заводиле.

Перемены в матери не задели его мальчишеского, беззаботного сердца. Он не умел еще ни чувствовать, ни понимать боль старших. Мать молчала, а он и не нуждался в ее словах. Она по-прежнему ходила на работу, готовила еду, стирала ему рубашки и штаны. Впервые он подумал, что с матерью что-то не так, когда натолкнулся в кладовке на мешок хлебных сухарей.

— Ты чего это сухарей столько насушила? Кому?

Мать приложила палец к губам.

— Молчи. Никому ни слова. Об этом никто не должен знать.

Через месяц в кладовке уже было два полных мешка. Он почувствовал, что боится этих мешков, они его пугали, как все непонятное.

— Говори, зачем ты их собираешь? Я ведь видел, как ты ночью режешь буханки и сушишь в духовке.

— Есть будем, — ответила мать, — людям поможем, дадим старичкам по сухарику, вот они и будут живы.

— Каким старичкам? — закричал он. — У них и зубов нет. Зачем старичкам твои сухари?!

— В воде размочат. Ты не кричи, Сеня, тебя это не касается. А вот когда хлеба не будет, тогда ты сам мне спасибо скажешь.

Он бы отстал от нее — мало ли какие заботы и соображения у старших: копят же некоторые деньги, а они все свои потратили на дом, вот мать и придумала сушить сухари, — но она вдруг сказала:

— Ты в школе попроси буфетчицу, пусть какой хлеб остается от детей, тебе отдает. А я тебе мешок сошью.

Он испугался, увидел материнские глаза, их требовательную просьбу, и сжался в предчувствии беды.

Мать увезли в больницу через несколько дней. Он не знал, чем она заболела, пока один пацан на улице не объяснил: «Твоя мать чокнулась. В магазине стояла и батоны выпрашивала. А потом кричать стала, плакать, ее и увезли в больницу».

Он поверил, но набросился на пацана с кулаками:

— А ну, говори, кто пустил брехню?

Не знал тот пацан, да и Семен тогда не знал, что мать не батоны выпрашивала, она стояла на выходе из магазина и просила довесочек, тот маленький, граммов на десять — пятнадцать кусочек хлеба, который в войну почему-то всегда лежал на верху «пайки» и даже целой буханки, если семья была большая и хлеб выкупали за два дня.