Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Почти таким же образом дочь его поступила в институт. Она выбрала для себя факультет физвоспитания, чем расстроила Семена Владимировича, который хотел, чтобы она пошла по его стопам, стала технологом в любой отрасли промышленности, если не нравится пищевая. Но дочь по непонятным причинам потянуло в физкультуру и спорт. Рыжую, белую, любящую поесть и полежать с книжкой, которой на школьных спортивных соревнованиях не помогали ни злость, ни готовность умереть — только бы быть первой, его Ирку чем-то околдовал спорт. И понятно бы — большой спорт, рекорды, слава, — а то ведь факультет физвоспитания педагогического института!

Наверное, Иркину неготовность к спортивной жизни увидела и приемная комиссия. При равных баллах на экзаменах предпочтение оказывалось спортсменам-разрядникам, у Ирки был проходной балл, но в список принятых она не попала. И вот тогда она одолела свой первый марафон. Добилась, доказала, отстояла себя; обошла все инстанции и заставила зачислить себя в институт. И парня-красавца, мастера спорта, лучшего спортсмена на своем факультете, наверняка таким же способом к себе пристегнула. Не мог этот тихоня по собственному желанию оказаться с ней рядом. Семен Владимирович как увидел этого паренька, так сразу и подумал: «Где только тебя, такого ясноглазого и спокойного, вырастили? Я, конечно, отец, и спасибо тебе, что ты такой, но если у вас пойдет серьезно, то я твоей будущей жизни не завидую».

Он опять сел в трамвай, и тот помчал его к конечной остановке, к вековым соснам, к лучшему месту для веселья, отдыха и здоровья. В трамвае было немало таких, как он, желающих вырваться из города, июнь со своими длинными светлыми вечерами тому способствовал.

Он не только приходил сюда с дочкой, когда та была мала, были у него и другие воспоминания, связанные с этими деревьями. Еще раньше, когда здесь не было ни скамеек, ни детского городка, он приходил сюда с Алисой. Она была на целую голову выше его, тонконогая, легкая, как лозинка. Он тогда вернулся из армии, ходил в гимнастерке и брюках-галифе; с сапогами при увольнении в запас ему на редкость повезло: солдатских ему не досталось и выдали новенькие офицерские. Служить он пошел поздно, из-за болезни матери два раза давали отсрочку, он успел закончить техникум, вернулся из армии в двадцать четыре года, как у них говорили в роте, готовым к подвигам на всех фронтах. На личном фронте сразу не разберешь, повезло или не повезло: влюбился в Алису, секретаршу директора хлебокомбината. Был бы посмелей, сразу бы сказал: не носи-ка ты туфли на каблуках, неужели не понимаешь, что и так ростом вымахала выше меня, да и не идут тебе каблуки, ножки еще тоньше становятся. Но не смел такого сказать, страдал, назначал свидания подальше от людских глаз, в лесу, вроде любил он этот лес больше жизни.

Алиса была необыкновенная: ходила на концерты в областную филармонию, училась заочно в институте, и это все при том, что выросла без родителей, у тетки. Не стеснялась своего роста. Однажды сказала:

— Когда муж и жена одинаковые и возрастом, и характером, и ростом, я им не верю, а когда старый и молодой, большой и маленький, веселый и угрюмый — верю, что объединяет их любовь. Без любви они бы не были рядом.

Он хотел чувствовать себя так, как она, легко, свободно, но не получалось: переживал, что ниже ее ростом, мечтал закончить институт, догнать ее хоть в этом и потом жениться на ней.

Женился он вскоре, но не на Алисе, а на рыжей Насте со своей улицы. Через пять месяцев после того, как они расписались, родилась Ирка. Алиса ушла с завода, уехала, потом через три года появилась в городе. Подруга ее подошла к нему в конце смены:

— Алиса приехала. Диплом получила, предлагают ей инженером на наш завод.

Он ничего не ответил на это, хотя понял, что подруга сообщила об Алисе неспроста, не по собственному желанию.

— А ты бы не хотел встретиться с Алисой?

Он волком глянул на нее. Встречи он не хотел, больше того — боялся. Не знал он тогда, когда они бродили по лесу, как он ее любит. Любовь открылась ему позже, когда он женился на Насте и все пути к Алисе были отрезаны. Поднимался ночью, выходил на крыльцо и стоял, глядя в темноту: если бы изменила ему Алиса, надсмеялась, бросила, все было бы легче, а то ведь сам себе устроил несчастье. Настю он так и не полюбил. Она жила в ином измерении: то, что ее радовало, нагоняло на него тоску, то, чего ей хотелось, ему было не нужно. Дочка не сблизила их. Настя работала диспетчером на междугородной автобусной станции, далеко от дома, Ирка с младенчества перешла в руки его матери.

Они прожили вместе десять лет, и все эти годы Семен Владимирович прожил с ощущением, что Настя в его жизни не навсегда, что-то должно произойти, и эта не его, а чья-то чужая семейная жизнь оборвется. Очень долго ничего не происходило: он уходил на работу, Настя в это время возвращалась домой с ночной смены. В воскресные дни они иногда вместе ходили в кино или в гости к Настиным сослуживцам. Он видел, какая она яркая, цветущая и какой он рядом с ней съеженный, поникший, но это внешнее несоответствие его уже больше не волновало. Он томился в гостях и наедине с ней, раздражался, когда она своим громким, самоуверенным голосом что-нибудь рассказывала, но никогда не выказывал своего раздражения. Наверное, это была подлость — вот так смиренно терпеть. Но если бы он взрывался, спорил, доказывая что-то свое, ничего бы не изменилось: любви не было, а семейная жизнь без любви — тихая или бурная — все равно не жизнь.

Настя ушла от него летом, когда Ирка с бабушкой жили у родни в деревне. Собрала вещи, перенесла их в свой дом, который стоял на этой же улице, а вечером в слезах явилась ее мать. Стала ругать свою дочь, под злую руку наговорила много лишнего: что Настю сгубили шальные деньги, которые совали ей шофера, выпрашивая выгодный рейс, и поведение у нее от этой дурной работы получилось беспутное. Ей, матери, стыдно было людям в глаза глядеть, а уж он, голубь, настрадался больше всех. Его обожгли эти слова, хотя особой боли не причинили. Настя, сообщила мать, подавать на развод пока не будет, дочку собирается забрать к весне, когда устроится на новом месте. Он не спросил, что это за новое место, ответил решительно, что Ирку не отдаст…

В парке горел электрический свет, который в сумерках был зыбким, мерцающим: плафоны в конце аллеи казались зажженными автомобильными фарами, пробивающимися через туман. Лица встречных людей в этом свете обретали какой-то голубовато-серебристый оттенок, загадочный и нереальный. Семен Владимирович никогда не гулял один в подобных местах и сейчас пожалел об этом. Все неприятности, которые не оставляли его в последнее время, здесь отлетели на большое расстояние. Он вдруг почувствовал себя таким, каков есть, ни молодым, ни старым, сорокатрехлетним человеком, который долго относился к себе безразлично, то есть плохо, а надо бы хорошо. Он ведь совсем не такой, каким кажется со стороны. Есть в нем и самолюбие и гордость, вот только умения защитить себя нет. Привык терпеть, молчать. В детстве, наверное, привык, когда мать заболела, потом с Настей. Сегодня на планерке он мог бы выступить иначе, мог бы не прибедняться. Хватило бы и ума и эрудиции, но не посмел выйти из образа. Откуда знать директору и этому красавчику Костину, что он согласился на сухарный цех не по кротости своей, не из желания стать козлом отпущения. Он пошел на этот цех с отчаяния: если не сейчас, то уже никогда. Сейчас в этом новом цехе, неотлаженном, с уймой прорех, с многосортицей неосвоенной продукции, он повернет свою жизнь на сто восемьдесят градусов, освободится от молчания, от понурого согласия со своей жизнью, вырвется на желанный простор! Был же он когда-то в детстве веселым, открытым, жил, как бежал, — везде поспеть, ничего не упустить. То была не просто детская прыть, то был его характер, который не могли до конца переломить несчастья и годы. Просто он никогда не был молодым. Мальчиком был, а молодость свою не прожил. Добровольно расстался с ней, затих, скукожился. Дома он еще похож на себя, там его любят Ирка и мать, там соседи, как родня, знают его с разных сторон, а на работе он — в один серый цвет.