Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

— Я довольна своей жизнью, — говорила Зоя Николаевна, — теперь она, можно считать, катится по ровным рельсам. Нет, я не чувствую себя старой, просто знаю, что никаких перемен в ней уже не будет. А ты доволен?

— Наверное. Я, Зойка, не умею представлять рельсы. Всю жизнь носило по бездорожью.

— Я не виню. Хорошо, что мы встретились. Я только сейчас поняла, от какой избавляюсь тяжести. Той Зойки, которая была твоей женой, давно уже нет. А я все носила и берегла ее обиды. Ты изменился. Из тебя что-то ушло, что-то очень твое… глаза вроде те же, а все лицо другое.

— Зачем ты запретила ему со мной видеться?

— Считала, что ты не имеешь на это права. Я его вырастила, он мой сын.

— Я твой должник. Я готов выплатить свои долги, какие угодно. Хотя повторяю: виноватым себя не чувствую.

— Господи, долги… Расскажи лучше, чем и как ты живешь?

Опять был понедельник, начинающийся на комбинате планеркой, опять он появился в своем кабинете за час до начала рабочего дня. Но Филимонов его не ждал в приемной, присмирел отличник, перестал донимать окружающих своим высокомерием: не забывайте, кто тут дает план! Теперь другие заразились этой фразой: не забывайте, Федор Прокопьевич, кто дает план! Он мог бы ответить: помню. Слова словами, а ведь действительно без кондитерского дела комбинату по нынешним временам — гроб с крышкой.

Как только приняли на себя добавочный план соседнего хлебозавода, так начались страдания. Потребление хлеба, об этом говорила и официальная статистика, падало не только в их городе. Чем объяснить? Одно объяснение: жить стали лучше, в еде более переборчивы. О военных годах говорить нечего, но по сравнению с довоенными чуть ли не на треть снизилось потребление хлеба. А план выпуска их комбинату не уменьшают, наоборот — увеличивают: выполняйте, перевыполняйте. Да еще добавочный план. А кому выполнять, если хлеб не съедается? Некому? Тогда маневрируйте. Но план, хотя бы в рублях, обеспечьте. На тортах наверстывайте, сухарях.

Вот тут и подумаешь, почешешь затылок: куда тебя, Федор Прокопьевич, несет? Несло все туда же: мимо тортов, сухарей, несло на хлебозавод, к хлебу, молчаливому, скромному, дешевому пищевому изделию, которого ни много, ни мало надо, а столько, сколько надо.

Не хлеб подводит план, а люди — хлеб. И не тем, что мало его едят, а тем, что мало уважают. Так что хлебозавод, о котором он возмечтал, местом был не тихим, не легким, но поди докажи это в управлении.

Федор Прокопьевич в последнее время занялся цифрами: считал, пересчитывал, сколько хлеба, выпущенного хлебозаводами их города, не раскупается и не попадает в переработку, иными словами, сколько пропадает готового хлеба. Переводил этот нераскупленный хлеб в зерно, потом в гектары пашни, старался представить себе объем попусту затраченного труда, и решение взять под свою защиту хлеб начинало биться в нем с новой силой. Ему нужен не комбинат, а хлебозавод, и он докажет выгоду производства дешевого и самого разного хлеба.

Планерка прошла быстро. Сегодня вел ее Волков, подавал пример деловитости. Залесская писала протокол. Полина Григорьевна изредка посылала директору укоризненные взгляды. В чем она на этот раз упрекала его, Федор Прокопьевич старался не думать. Но все-таки не выдержал. В конце планерки громко (она сидела в последнем ряду) спросил:

— Полина Григорьевна, вы что-то хотите сказать?

— Потом, наедине, — смутилась она.

«Наедине» не получилось. Анечка Залесская еще дописывала свой протокол, но ее присутствие не помешало Полине Григорьевне.

— Федор Прокопьевич, еще один «человечек».

— Еще один «художественный» батон?

— Это я так, фигурально. Мать картонажника Попика принесла вам презент. Портфель, довольно дорогой. Я заперла его в сейф.

Было над чем задуматься.

— Не надо было брать.

— Я не хотела, но она оставила у меня на столе и ушла.

Он постарался скрыть свое замешательство.

— Не будем разводить паники, Полина Григорьевна. Я схожу в картонажную, мы это дело уладим.

Геннадий Попик работал, если смотреть на него со стороны, настороженно и робко. Резальная машина с размахом опускала ножи и каждым взмахом словно пугала склонившегося над ней рабочего. Спина подавалась назад, потом, словно преодолевая что-то, приближалась к машине. Когда Полуянов положил ему руку на плечо, Попик вздрогнул.

Они вышли в переход, где на тележках высились коробки. Попик ссутулился, видимо, чувствовал, о чем пойдет речь.

— Ваша мама приходила в дирекцию.

Попик кивнул: знаю.

— Как бы так сделать, чтобы ее не обидеть и вернуть подарок?

Вопрос Попика загнал Федора Прокопьевича в тупик:

— Разве нельзя? От чистого сердца нельзя?

Федор Прокопьевич вдруг понял, что человек, стоявший перед ним в черном халате, кое-чего не знает. Восемь лет не выпали из его жизни, он узнал за это время много из того, что человек узнает на воле, но многое туда до него не дошло.

— Нельзя, — ответил он, — не принято, неправильно.

Попик расстроился, и Федор Прокопьевич подумал, что это не мать его, а он сам придумал подарить портфель.

— Возьмите, — попросил Попик, — кому какое дело. Я же этот портфель не украл.

— Да, да, — растерянно подтвердил Федор Прокопьевич, — это ваша вещь, и вы вправе дарить ее кому угодно. Но за что мне такой подарок?

— За тот разговор.

— Пересмотрели свое отношение к матери?

— Отношений никаких не было. Она ничего не понимает и не поймет. А я после того разговора много чего понял.

Федор Прокопьевич хотел сказать: молодец, что понял, а теперь пойми, при чем здесь портфель, но сказать такого не мог. Гена Попик, может быть, впервые в жизни почувствовал потребность добром отплатить за добро. Не его вина, что отплата материализовалась в портфеле. Вернуть ему подарок — это пришибить что-то щедрое, вспыхнувшее в нем. А взять — значит утвердить, что за каждый добрый чих в твою сторону надо раскошеливаться.

— Когда-то я мечтал о таком портфеле, — сказал Федор Прокопьевич, — был студентом, конспекты руки не оттягивали, а вот в баню когда ходил, мучился. Завернешь бельишко в газету, туда еще ничего, а обратно — бумага порвется, стыд один, и больше ничего.

— Я тоже студентом был, только вспомнить нечего. И сейчас на заочное поступил. Мать прыгает вокруг меня, боится, чтобы не бросил.

— Не бросишь. Теперь вытерпишь. Главное, что с матерью разобрался, понял что к чему.

После встречи с Попиком что-то радостное, забытое зазвенело в нем. Как мало надо человеку для радости — доброе слово, доверие и понимание. Нет, это не мало. Это так много, что больше и не надо. Портфель будет лежать в сейфе у Полины Григорьевны, она хоть и блюдет букву закона, но возражать не станет. В портфель он положит записку: «Геннадию Попику в день защиты диплома!» Его уже не будет на комбинате, но аккуратная Полина Григорьевна выполнит его волю. А Попик не узнает свой портфель, новые портфели все на одно лицо. Где ему догадаться, что тот, подаренный, не износился, дождался исторического дня.