Александр Мишкин - Птицы летают без компаса. В небе дорог много [Повести]

Почерк как почерк: буковка к буковке. Возможно, еще далеко до моего потолка. Правда, и мне чуточку спать хочется. Может, там, выше, и запляшут буквы, но пока не чувствую. У Гуровского и Сидорова уже веки не держатся, хоть спички подставляй. Хробыстов сидит гордо и прямо. Он думает. Ему есть над чем подумать. А я лучше вздремну малость. Потом письмо допишу…

Весь день по небу с грохотом толкались тяжелые тучи. Но дождь так и прошел стороной, лишь одним краем зацепил прилегающие к аэродрому сопки. Теперь они посвежели, подкрасились, в лучах заходящего солнца кажутся изумрудными. А у меня в душе с самого утра пасмурно, чистейший «сложняк». И началось все с пустяка. Вернее, не с пустяка. Я уже тысячу раз слышал и, как на тренажере, до автоматизма отработал фразу, что в авиации нет пустяков и мелочей, что надо прислушиваться даже к советам кладовщика, который выдает гайки на складе. И, выступая где-нибудь на собрании, эту фразу я и сам говорил: нет, дескать, в авиации мелочей, все крупное. А вот как коснется дела — забываю.

Утром после построения ко мне подошел техник самолета Семен Ожигов и доложил, что моя машина отремонтирована и покрашена.

— Только номер на борту нарисуем — и все, пожалуйста, летайте, — сказал он.

— Ты, Семен, намалюй-ка мне на борту тринадцатый номер, как у асов! — пошутил я. — Чертову дюжину!

Мою шутку Ожигов понял в самом прямом смысле:

— Это мы запросто, командир. Трафарет у нас есть, сделаем!

Я и значения не придал его словам: на шутку и отвечают шуткой. А Семен сказал и на стоянку подался. И тут же намазал красной краской на борту моего самолета две цифры. Истребитель с тринадцатым номером стоял в строю других самолетов, готовый к облету. В это время по стоянке проходил инженер полка подполковник Вепренцев. Возле моего самолета он сбавил шаг и замер от удивления:

— Это откуда такой? Откуда тринадцатый? Что за новость?

Ожигов покраснел. Понял, что сморозил. Только тут и дошел до него мой юмор. Семен моложе меня на целый год и шуток еще не понимает.

— Командир так приказал, — отвечает.

Вепренцев сразу на машину и в штаб. Меня к командиру в кабинет. Там его, к счастью, не оказалось. Командир в отпуске, отдыхает. Пусть спокойно отдыхает.

— Кто вам дал право на самолетной стоянке командовать? — загремел металлический голос Вепренцева в пустом кабинете. Он решил сам дать мне взбучку, и у него это получается не хуже командира. — Думаете, бога за бороду схватили? Теперь тринадцатый номер захотелось?

Лоб у инженера большой, так и прет из-под фуражки.

— Видите ли, товарищ подполковник, я хотел…

— Хотите сказать, что в предрассудки не верите? — перебил инженер. — А кто в них верит? Я? Я ни в бога, ни в черта не верю. Вот в дисциплину — верю и могу побожиться. А то что же это получается: один тринадцатый номер на борту нарисует, другому тогда козу подавай. С бородой и с рогами! Самовольство! Беспорядок! Нет уж, на стоянке я командую. И не позволю!

— При чем здесь предрассудки, пошутил просто.

— Шутить в цирк идите. Там сетку натягивают, и голову себе не разобьете…

Я вышел из кабинета, а следом тяжело ухнул дверью подполковник Вепренцев. Инженер был темнее тучи. Дышал он часто и порывисто. Гнев огнем питается, а огонь кислорода требует.

Вепренцев, конечно, шуток не понимает, хотя и намного старше меня. Правда, когда я пришел на стоянку и увидел на борту истребителя тринадцатый номер, так тоже поразился своему «остроумию».

— Что, стереть номер до сих пор не мог? — набросился я на техника.

— Жду указаний, товарищ командир, — ответил Семен.

— Ишь какой исполнительный! Бога за бороду уже поймал! — продолжал я мысль инженера. — Вмиг сотри номер!

— Это мы сейчас, товарищ командир, — уже застенчиво помялся Ожигов. — Могильный! — крикнул он и застучал кулаком по крылу.

Из-под плоскости вынырнул солдат. Такой же худой, как техник, с черными узкими глазами, с круглой ямочкой на подавшемся вперед подбородке.

— Слушаю вас, товарищ лейтенант технической службы!

— Давайте на склад за ацетоном, будем номер смывать, — приказал Ожигов солдату.

— Слушаюсь, — четко ответил тот и, повернувшись, застучал каблуками сапог по бетону.

— А это кто такой? — спросил я.

— Нового механика нам прислали, товарищ командир.

— А фамилия как?

— Могильный. А что?

— Ничего, так.

«Фамильица… Уж если не повезет, то не повезет…» Действительно, несчастливый этот тринадцатый номер. Из-за него такой кусок дня потерял. Раструбили. Еще и Могильного подослали. Так можно и суеверным сделаться. Вот тебе и предрассудки! А Генка Сафронов от души хохотал. Ему, видите ли, смешно, он один сумел увидеть в шутке долю правды. «И кто меня за язык дернул с этим тринадцатым номером? Шутил, да и вышутил. С юмором плохо дело…»

Домой пришел раздосадованный. Наташа только из роддома вернулась. Рассказывать о случившемся не хотелось. Расстроится, скажет, что я у нее «непутевый», когда замуж выходила, не был таким. И молчать не хотелось. Легче ведь перегорает, когда поделишься с другом.

Покрутился, повертелся, не выдержал — рассказал.

— Люди вроде бы не те стали, — заключил я.

— А может, ты другим становишься? — дрогнувшим голосом спросила жена. — Зазнаешься уже, слышишь?

«Ой-ё-ё…» Это «слышишь» звучало как приговор, даже отвести свой взгляд не позволяло. В ее словах был резон. Наташа словно била из пистолета с закрытыми глазами и точно в «яблочко». И куда ее девичья мягкость девалась. Атакует…

— Конечно, я чувствую себя увереннее и на земле и в воздухе. Тут ничего не поделаешь, так и быть должно, — сознался я.

— Увереннее или самоувереннее? По-моему, последнее. Но ты подумай, у тебя сын растет, мы гордимся тобой, а ты сам как мальчишка. Перестань, Виктор.

Опять атака. Атака дерзкая. Прямо в лоб. Не отвернешь. Так вот откуда они, плохие жены, берутся! Понятно.

— Но это ты брось! Тоже мне еще, нотации взялась читать. И без тебя есть кому прорабатывать! — повысил я голос. Но тут же спохватился. — Ладно, это я так, — добавил уже мягко. И сразу заметил, что поздно.

Действительно, я меняюсь, другим становлюсь: раньше ведь млел от ее голоса, а сейчас?

Глаза у Наташи, всегда светлые и ясные, вдруг потухли. Она молча села на стул, положила маленькие белые кулачки на колени и уставилась на меня. Застыла, затвердела вся. Глядела как сквозь стенку. Только костяные пуговицы на ее голубеньком в белую клеточку халате по-прежнему блестели.

«Ну уж за такие слова теперь мне долго придется отрабатывать. Подхалима, лисицу из себя строить. Разве тут самим собой останешься?»

И все-таки я отвернулся: не хотелось, чтобы жена слабость в моих глазах увидела.