Михаил Колосов - Платонов тупик

Платон подошел было к ней, хотел поздороваться, спросить, можно ли к секретарю, но она была так занята, что с первого взгляда не узнала его, а вторым уже не удостоила, только махнула рукой: идите, мол, разве не видите — все идут.

Он вошел в кабинет секретаря и приостановился у двери, пережидая других посетителей и наблюдая за хозяином. «Узнает ли? — думал Платон, еле сдерживая волнение. — Сам почти не изменился, такой же бритенький, энергичный. Только лицо какое-то усталое, да морщинки под глазами и у рта появились, строгости лицу прибавили…»

— Антон Петрович, здравствуй! — сказал Платон, подойдя к столу. Он улыбался, как ребенок, встретивший мать после долгой разлуки. Секретарь посмотрел на него, улыбнулся невольно в ответ на Платонову улыбку, но видно было — не узнавал. Платон сорвал с себя фуражку. — Не узнаешь? Глазунов…

— О-о!.. Платон Павлович! — секретарь выбежал из-за стола, схватил Платона за руки, потряс их. — Здорово, дружище! Что же с тобой сделалось? Ты смотри, весь седой, постарел… Ты где пропадал?

— И не спрашивай, — махнул рукой Платон. — Пережил всякого.

— Да ты садись, расскажи хоть вкратце.

Платон сел, оглянулся на дверь:

— У тебя дел-то куча… Но я коротко.

— Да. Что случилось? — нетерпеливо спросил секретарь. — В каких краях пребывал?

— В здешних. Не удалось нам пробиться, немцы перехватили наш поезд… Пришлось вертаться пешком — с детьми, с больной жинкой. — Платон рассказал бегло, как убило машиниста, как он сам вел паровоз, как жил в оккупации, и заключил: — С полгода в лагере с военнопленными был… Тут уж совсем не думал, что живым вернусь. Наши уже близко, а нас… Слух прошел — всех будут расстреливать, так как угонять дальше было уже поздно. Но погнали. И тут я решился бежать. Вчера только пришел домой. Вот такая моя история…

Секретарь слушал его внимательно, но постепенно радость от встречи таяла на его лице, и на нем все больше и больше проступали строгость и озабоченность. Он нервно покусывал губы, потом встал, прошелся задумчиво вдоль стола по скрипучим доскам, на кого-то вошедшего было в кабинет нетерпеливо махнул: «Подождите!» Взглянул на Платона, протянул неопределенно:

— Да-а, история… А как же они тебя не… тронули? — спросил он удивленно.

— Ну, наверное… — Платон почему-то стушевался, — наверное, потому что я не был ни в чем замешан…

— Разве они казнили только виноватых?

— По-разному было. Со мной вот так как-то обошлись, уцелел я… — Заметив смятение на лице секретаря, Платон добавил с гордостью: — Главное, из всех перипетий я вышел незапятнанным.

— Это хорошо, — сказал секретарь задумчиво. — Ты вот что, — встрепенулся он, обрадованный какой-то своей мысли. — Иди отдыхай пока, а завтра приходи к четырем часам… Как раз бюро будет. А я посоветуюсь, как быть.

Взглянул на секретаря Платон — не ожидал он такого конца их разговора, сердце в тревоге торкнулось и заныло в предчувствии беды. Подавляя тревогу, спросил:

— О чем советоваться?

— Ну, как быть с тобой… Ведь ты почти два года был оторван… Иди отдохни, а завтра приходи.

Эти сутки показались Платону длиннее двух лет оккупации. Не спал, ворочался, вздыхал, прокручивал в мозгу всю свою жизнь день за днем и не находил в ней, где бы он поступил подло. Пытался успокоить себя: «Я ни в чем не виноват, ничем не запятнан». Но успокоения не приходило…

На бюро Платона попросили подробно рассказать о жизни в оккупации. Он, чувствуя серьезность своего положения, взял себя в руки и стал спокойно и подробно излагать все от первого до последнего дня. После его рассказа наступила пауза, все сидели молча, уперев глаза в листки бумаги, на которых чертили разные фигурки.

— У кого будут вопросы? — спросил секретарь.

— У меня, — поднял решительно руку человек в военной форме, но без погон. Лысый от лба до затылка — у него волосы росли лишь узким венчиком вокруг головы от виска и до виска, — он посмотрел пристально на Платона: — Скажите все-таки нам, почему вас немцы не убили?

В ответ Платон криво усмехнулся — настолько показался ему нелепым вопрос, обвел присутствующих взглядом, ища поддержки, и, двинув плечами, сказал:

— Откуда я знаю? Это у них надо спросить.

— Спросим, — уверенно и с какой-то ноткой угрозы проговорил лысый. — Придет время — спросим.

— Я вам честно говорю, что я ничем не запятнан.

— Видимых пятен — да, пока не видно. Не хотите ли вы сказать, что немцы вас не тронули только потому, что вы были для них абсолютно безвредны? — не унимался лысый.

— Возможно… — сказал Платон неуверенно.

— Хорошая характеристика для коммуниста! — ядовито заметил тот и покрутил головой.

— А почему вы все-таки вели себя так пассивно во время оккупации? — спросил секретарь.

— Но, Антон Петрович, как я мог активничать, что-то делать, подвергать риску себя и людей, когда у меня на руках оказались больная жена, дети? Я должен был думать о них, заботиться, сохранять их жизнь, кормить…

— Семья. Разве у вас у одного семья? У других будто семей нет?

— А потом, Антон Петрович… Как я мог что-то делать? Меня ведь никто на такие дела не уполномочивал. Я случайно попал на оккупированную территорию, и начни я что-то творить самостийно, я мог бы навредить настоящим партизанам… — Платон почувствовал, что этот довод ни в коей мере не может служить оправданием, и обреченно умолк, вспомнил, как нечто подобное ему уже приходилось говорить своему племяннику Ваське Гурину, и даже тот не согласился с ним.

— Какие такие полномочия? — недоуменно сказал секретарь. — По-моему, дело ясное, товарищи? Предложения?

— Исключить за пассивность, — сказал лысый.

— Других предложений нет? Кто за? Кто против? Нет. Единогласно. Вы исключены из партии за пассивное поведение во время оккупации. Передайте ваш билет. Всё. С устройством на работу — на общих основаниях. Товарищ Ларионов… — обратился секретарь к сидевшему у стены Ларионову, бывшему первому заместителю Платона. Тот в ответ согласно кивнул. — Всё, — сказал секретарь Платону. До Платона не сразу дошло, что это «всё», повторенное секретарем дважды, относится к нему, а когда дошло, почувствовал, как оно, словно хлыстом, стегануло его по сердцу. Он не сразу нашел в себе силы подняться. Встал медленно. Словно пьяный, пошел на выход. Никого не видя, никого не слыша, сгорбившись, вышел на улицу, устало опустился на ступеньку и заплакал. Слезы катились градом, он не успевал их вытирать, спина вздрагивала от рыданий.

«Выбросили… Как же жить-то теперь?.. Как жить?.. Жить… А зачем мне теперь жить? С таким позором… Как буду в глаза людям смотреть? Детям?.. Исключили… Теперь уж лучше не жить… Голову на рельсы — и пусть как хотят… Не виноват же я ни в чем!..»