Раиса Белоглазова - Ритка

Темно-русые волосы жены были совсем по-девичьи рассыпаны по подушке, и это напоминало Ивану Николаевичу время рождения дочери. Ирина Петровна тогда тоже что-то залежалась в роддоме, и он разговаривал с нею через раскрытое окно палаты. Его переполняли тогда чувство нежности к жене и боль, тревога за нее. Теперь было больше жалости. А нежность? Не то чтобы нежности не было совсем. Он, кажется, просто не позволял ей давать о себе знать.

А Ирина Петровна стала молчалива. Сначала Иван Николаевич думал: потому, что нет сил. Но силы у нее заметно прибавлялись с каждым днем. Прошла синева под глазами, побелело, избавилось от желтизны лицо, осунулось только, опала девичья округлость щек. А молчаливость не проходила. И Иван Николаевич делал вид, что не замечает этой молчаливости, не торопил жену.

Уходили они от нее обычно в семь, когда сестры начинали разносить по палатам ужин.

Однажды, ставя перед нею тарелку подернувшейся пленкой манной каши, сестра заметила:

— Это ваша дочь? Такая взрослая! И муж у вас хороший. Заботится все. Счастливая вы!

«Счастливая», — повторила про себя слова сестры Ирина Петровна, не замечая, что ужин стынет. Конечно, счастливая!.. А ведь чуть было не проворонила и мужа, и дочь.

Особенно одолевали мысли по ночам. Лежала, прислушиваясь к шорохам и звукам, вглядывалась в прозрачный сумрак палаты. Иногда прикрывала глаза полотенцем, пытаясь заснуть.

Было стыдно. Перед мужем. Другие, она знала, ни о чем не догадываются. А он почувствовал. Может быть, раньше ее самой все понял. И не одернул. Дал ей волю решать самой. А она…

Порой охватывало желание рассказать Ивану Николаевичу все, признаться во всех чувствах, в которых она разобралась только теперь. Ведь у нее, в сущности, получилось совсем, как в песне Ларисы: «Сладкою речью сердце сгубил он…» Выходит, не случись с нею этой беды! — нападения грабителей, она поддалась бы чарам Ромашова, труса и позера.

Отчего же, отчего она оказалась такой слепой, такой… Выходит, она просто-напросто дурная женщина? Ведь ей нравилось, да, да, нравилось, когда Ромашов оказывал ей знаки внимания, говорил комплименты, стихи…

А все это, наверное, оттого, что она совсем отбилась от дома, от семьи. Надо поговорить с главрежем, неплохо бы ей иметь в каждом спектакле дублершу. Вот она теперь лежит тут, в больнице, а у них вся работа стала. В театрах же всегда два состава. И это даже интереснее. Зритель будет иметь возможность сравнить игру тех и других исполнителей… А главное, она будет больше бывать дома. Не потому, что должна, ей теперь хочется этого.

…В этот день Ивана Николаевича пропустили к ней ненадолго. У него началась вторая смена, и он пришел в неурочное время. И почти все эти несколько минут промолчали. Уже собираясь уходить, он заметил:

— Жалко, что тебе не разрешают читать. Время, наверное, долго тянется?

— Ничего, — задумчиво и без всякого огорчения отозвалась Ирина Петровна — Ничего! Я лежу и думаю. Мне о многом надо подумать. Глупая я у тебя еще. Глупее Катьки. Вот ее ты правильно воспитываешь!

Иван Николаевич усмехнулся:

— Вчера парень к ней пришел. Познакомила. Пошел звать их ужинать, они в шахматы режутся. Пока шахматы… Вот ты говоришь… а я боюсь за нее. За всех них боюсь. Как почитаешь газеты…

Тут он спохватился, что затеял разговор не для больницы, и заторопился.

— Ты ешь получше. Там, в кастрюльке, куриный бульон. А вечером Катерина компот принесет.

— А я вернусь из больницы, — мечтательно и как-то открыто, впервые за время болезни, проговорила Ирина Петровна, — и закачу рыбный пирог. Ваш любимый.

Муж скупо улыбнулся.

— Уж скорее бы!.. Поскорее бы ты отсюда выбиралась!

И тут Ирина Петровна приподнялась на локте, вгляделась мужу в лицо большими детскими глазами.

— Ваня, ты люби меня… Я знаю, ты любишь. Но… ты такой сдержанный… все молча. А я… а мне… конечно, я дурочка.

Он положил руку на голову жены, перебрал спутанные пряди мягких волос.

— Не надо. Ты права. Толстокожий мы народ, мужики.

Он уже закрыл за собой дверь, Ирина Петровна, все еще глядя мужу вслед, спросила себя: «Господи, неужели обязательно нужно, чтобы тебя хорошенько трахнули по голове? И только тогда ты начнешь что-нибудь понимать?»

Концерт должен был состояться в субботу. На исходе был уже четверг, а кофточки у нее все еще не было. В пятницу утром, вместо того, чтобы отправиться в школу, села в автобус и уехала в поселок лесозавода. За этим поселком, на его окраине, рассказывала одна женщина, открыли великолепный универмаг и в нем отдел промышленных товаров, а в этом отделе чего только нет!

Для того чтобы добраться до этого магазина, понадобилось около двух часов. Готовых вещей в нем, действительно, было навалом, но подходящей кофточки Ритка все же так и не высмотрела. Да если бы кофточка и оказалась, еще неизвестно, сколько бы она стоила. В кармане же было всего шесть рублей. И то чужих. Ритка одолжила их у одной одноклассницы, та копила себе на туфли.

Машинально прошла в детский отдел и тут, среди тесно уставленных вешалок с бумазейными, ситцевыми и шерстяными платьями и халатами от совсем крошечных до почти взрослых размеров ей в глаза сразу бросилось оно: чудесный, небесно-голубой креп с белой машинной вышивкой на груди и по рукавам. Ритка протиснулась среди вешалок ближе, посмотреть на ярлык. На нем было написано: размер 42, рост 3, цена 38 руб.

Сердце заколотилось где-то в горле. Это была вещь что надо! Иметь такое платье — не понадобится и кофточки. Тем более, что и юбка у нее не очень….

Покупателей в отделе было немного: толстуха в шубе присматривалась к детским халатикам. Возле кассы семья: папа, мама и дочка лет четырех примеряли шерстяное платьице с плиссированной юбкой. Девочка щебетала на весь магазин, беленькая, кудрявая, похожая на одуванчик, папа с мамой, кажется, ссорились, доказывая что-то друг другу. Кассирша и две продавщицы, словно подсолнухи — к солнцу, обернулись к ним, заинтересованно прислушивались к их спору.

Голубое платье висело в конце, почти у самой стеклянной витрины. Если кто увидит с улицы… Но откуда кто знает, заплатила за него Ритка или нет? Главное, сунуть платье под пальто, так, чтобы оно не выскользнуло. И затолкать от него вешалку под другое. Чтобы не бросилась продавщице в глаза…

Решение это пришло внезапно, подстегнутое злой мыслью: а что ей делать, если у нее нет денег? Должна же она в чем-то пойти в театр?

Застегивая пуговицу на пальто, вернулась к середине зала, откуда вешалки начинались. Еще хватило сил сказать одной из продавщиц:

— А белых кофточек у вас нету? Водолазку бы…

— Водолазки бывают редко, — машинально отозвалась продавщица, увлеченная спором родителей маленькой покупательницы. И добавила отцу девочки: