Раиса Белоглазова - Ритка

Нину Павловну огорчило, более того, рассердило, что он, не посоветовавшись с нею, перешел в училище. А не посоветовался он потому, что знал: она будет против. И не поймет, останется глуха ко всем его доводам. Потому что считает: теперь они должны жить уже ради детей, а для сына и дочери, по ее мнению, очень важен его престиж, и ему следовало бы подыскать себе более подходящую работу.

Так считает не только Нина Павловна.

И как объяснить им всем, что ведь недаром же ему так повезло, выбрался он из мясорубки войны живым и почти невредимым, чтобы жить теперь, заботясь только о своем личном благополучии? Есть у него наивысший долг перед тем же девятнадцатилетним солдатом Лешкой, которого выручили, спасли от неминуемой гибели теплые девичьи руки, перед тем Лешкой, который и мечтать не смел о том, что будет после войны, который хотел только одного — раздавить фашистскую гадину, победить любой ценой, может быть, даже ценой его, Лешкиной, жизни… Долг перед теми, кто остался лежать в перепаханной войной земле. Ему надо теперь жить и за них. И за них успеть что-то.

…По-зимнему тусклый рассвет все же разгорался, но выходить из дому было еще рано. Все-таки собрался. Завтракать не стал, чтобы не привлечь внимания жены стуком посуды. Нина Павловна непременно поднимется накормить его.

Днем он носился на училищном газике, по утрам предпочитал добираться до места работы автобусом. Смешаешься с толпой, никто и не замечает тебя, все торопятся, озабочены своим. Автобус тащится до нужной ему остановки без малого час, а потом еще идти пешком минут двадцать. За это время все можно передумать. А он, Копнин, в последнее время стал дорожить возможностью побыть одному, подумать.

Территория под ПТУ отведена за городом, на окраине поселка мелькомбината. Добрый кусок настоящего нетронутого леса. Приближаясь к училищу, Копнин каждый раз вспоминал про себя добрым словом человека, которому пришла в голову мысль построить ПТУ именно здесь: великолепный воздух, простор и удивительный контраст с суматошной жизнью городских улиц, прямо-таки целительный покой!

Когда он появился в училище впервые, его поразила запущенность недавно выстроенных зданий. Их было всего три — учебный корпус, одноэтажное, но просторное, все из стекла помещение мастерских и жилое здание, в нем же и столовая. Грязные потеки на когда-то кремовых стенах, тусклые, давно не мытые окна. Под соснами в хвое протоптаны тропинки. Ни цветников, ни спортивных площадок, только в закоулке между жилым корпусом и забором натянуты веревки и сушится белье.

— Чего же вы хотите? — обиженно спросил бывший директор. — Не школьники ведь, а пэтэушники. Сами, небось, знаете, что это за народ!

Он был какой-то сникший, бывший директор, помятый, все хватался короткопалой рукой за галстук, доставал из кармана мешковатых брюк платок и вытирал далеко открытый лоб и шею под воротником.

«Два года до пенсии, — напомнил себе Алексей Иванович, глядя на него, — и вот приходится уходить». Он чувствовал себя виноватым перед этим человеком, хотя горло то и дело перехватывала злость на него: так запустить все!

И внутри зданий были грязь и запущенность, покраска облезла, мебель обшарпана.

Знакомство с учащимися он оставил на потом, осмотрели с директором училище, затем часа два просидели в его бывшем кабинете. Объясняя, директор все тыкал в ведомости коротким толстым пальцем.

Дня два ушло на знакомство с воспитателями, мастерами и работниками пищеблока.

Впечатление о коллективе было двойственным. Среди учителей и мастеров насторожили те, что говорили о девочках пренебрежительно и с раздражением. Спросил себя: от усталости? Или собственного бессилия?

Понравилась преподавательница русского языка и литературы: крупная, с мальчишеской стрижкой, Майя Борисовна. Она говорила так, будто речь шла об уроках в обычной школе, называла девочек по именам.

Завучем по общеобразовательным предметам была высокая, очень худая женщина. Глядя на ее желтое, со впалыми щеками, лицо, подумал: «Эта, вероятно, всегда кричит на них…»

Были и мужчины. Учебно-производственную работу возглавлял немолодой хмурый человек в черном свитере. Он больше отмалчивался и старался держаться в стороне, от него попахивало спиртным. По внеклассному воспитанию тоже был мужчина и тоже какой-то необщительный: мясистое лицо с тяжеловатым подбородком, брови насуплены. Физрук — грузноватый, неповоротливый.

«Н-да! — протянул он тогда про себя. — С такими не очень-то развернешься. Неужели нельзя было подобрать людей помоложе, пожизнерадостней, наконец?»

— Нельзя, — как позднее выяснит он. — Нет людей. И не очень-то они рвутся в его ПТУ. Сказывается удаленность училища от центра города.

Его, например, очень удивило, что помощником директора училища по хозяйственной части оказалась как раз молодая и миловидная женщина в кружевной блузке. Светлые волосы были собраны у нее на темени в большую гладкую шишку. Он принял ее за учительницу. А зам окончила кооперативный техникум и была по специальности товароведом. В ПТУ она пришла исключительно потому, что жила рядом: у нее собственный дом с обширной усадьбой, дети ходят в школу, она нет-нет да забежит присмотреть за ними.

— Потому и мучаюсь тут, — объяснила заместительница, потупив простодушные голубые глаза.

Позднее он выяснил: не только поэтому.

В сопровождении этой женщины он прошелся по «группам», так здесь называли спальные комнаты. Девочки были на занятиях, кровати застланы грубошерстными серыми одеялами. Он потрогал: колючие. Вместо пододеяльника полагалась простыня. И простыни, и наволочки особой белизной не отличались. Между кроватями коричневые тумбочки — одна на двоих. В этих тумбочках девочки хранили свои личные вещи. Полы темные, тусклые. Панели унылой голубизны.

Из спален прошли в комнату отдыха. Она окончательно вывела его из себя. Довольно просторная, стены увешаны плакатами. Висела старая, еще первомайская стенгазета, а в переднем углу, как назвала его зам, стенд — наклеенные на картон фотокарточки: девочки в классах, в мастерских, на поляне под соснами. Посреди комнаты стол под выцветшей, когда-то зеленой скатертью и возле него несколько тяжеленных колченогих стульев. И все. Ни занавесей на просторных окнах, ни цветов.

— Какая же это комната отдыха? — высказал он свое недоумение. — Как тут отдохнешь? Так неуютно, так…

— Сами же они виноваты! — заторопилась зам. По ее нежному лицу пошли красные пятна. — Растащили все, разломали… Телевизор? Я его в ремонт сдала.

Директор признался доверительно:

— Может, и дотянул бы? Эти два года. Никто ничего не хочет. Одни тащат, — директор так и сказал, с ударением на последнем слоге, — разве за всеми углядишь? Другие… если за что и возьмутся, то из-под палки. А эти, — показал он кивком круглой лысеющей головы в сторону спального корпуса девочек, — все одно дикие. Ну, сами потом узнаете. Лучше в тигрятнике работать.