Раиса Белоглазова - Ритка

Накрыла голову подушкой, чтобы немного приглушить шум. Все, кто входил в комнату, считали своим долгом пощекотать ей пятки, хлопнуть по спине, так хватить по койке, что она сдвигалась с места.

Выпростала из-под подушки голову, села, достала из тумбочки взятую с собой книгу.

— Я тоже намаялась на этой кровати, — сочувственно сказала девочка с соседней койки справа, маленькая, щуплая. Она, кажется, единственная в группе перехватывала свои светлые недлинные волосы бантиками за ушами. Красные ленточки алели у нее на голове двумя огоньками. Белая кожа довольно милого лица усыпана золотыми конопатинками, нос тупой, пуговкой.

— Зойка, — назвала она себя. — Еще зовут Зайчонком. Шумно у нас? Это тебе сначала так, потом привыкнешь.

Когда ночная, так называли воспитательницу, дежурившую по ночам, погасила в группе свет, в комнате снова началось оживление: шушукаясь и пересмеиваясь, девчонки принялись перебегать от койки к койке, устраиваясь на одной по несколько человек, пошептаться перед сном. Зойка спросила сначала:

— Можно? — пристроилась рядом, легкая, какая-то прохладная вся. — Ты здешняя? Вообще-то здесь больше приезжих. Я сначала ой как скучала! Плакала даже. Девчонки здесь… ну сама видишь какие!.. А теперь ничего, привыкла.

Зойка тут же поведала свою нехитрую историю: она у матери одна, отец их бросил. Сначала жили вдвоем, потом к матери стали наведываться знакомые, то один, то другой…

— Молодая же она еще, — по-старушечьи объяснила Зойка. — А мужикам, сама знаешь, бутылка нужна. Надоело мне это, знаешь, до чертиков. Ну и подала документы сюда. Выучусь на портниху, они хорошо зарабатывают.

Зойка шептала еще долго, обдавая ухо чистым дыханием. Она не расспрашивала, но чувствовалось, ждет такого же чистосердечного рассказа и от нее, Ритки. Объяснила ей коротко:

— Я с парнем одним дружила, а он, оказывается, «хорошими» делами занимался. Я не знала, правда, но все равно… И сама… сама дошла…

— Это уж с кем поведешься, — понимающе вздохнула Зойка и добавила:

— А я так вот еще ни с кем не дружила. Не знаю даже, как это — дружить? — Помолчала и вздохнула снова:

— У меня муж, поди, непременно пьяницей будет! Почему? Такая уж я… все пою, все смеюсь. Такие люди всегда несчастливые.

Утром в классе Зойка сказала учительнице:

— Майя Борисовна, можно я с новенькой сяду? А то она еще не привыкла у нас.

— Пожалуйста, садись, — разрешила учительница.

Зойка представила ей и учителей, и мастеров. Вообще, она оказалась рядом очень кстати. Но после обеда Зойка уходила в пошивочную, а она после того случая с электрошнуром в мастерской больше не появлялась. Бродила по территории.

Там, где сосны стояли густо, снег еще не сошел, лежал черствый, с острыми краями, от него тянуло стужей. Там же, где они росли пореже, можно было уже погреться на солнце. Весь март простоял холодный, а последние его дни выдались ясными, и солнце грело вовсю. Вот только почему-то быстро уставали ноги, начинали дрожать в коленках. К счастью, однажды она наткнулась почти у самого забора, куда, вероятно, никто никогда и не забредал, на довольно высокий ровный пенек.

Уселась на него и охнула: далеко внизу, как на ладони, перед ней лежал город. Вернее, взбирался по сопкам, высвеченный ярким солнцем так, что можно было рассмотреть и улицы, и отдельные здания. Сердце заколотилось, зачастило от этой неожиданной встречи, близости. Все всколыхнулось в душе вновь.

Давно ли она смотрела на город вот так, с высоты сопки, правда, с противоположной стороны? Каких-нибудь полгода назад и того меньше, а сколько перемен в ее судьбе! Какой наивной была она тогда! Мечтала о путешествиях, о том, что обойдет всю Сибирь пешком, узнает каждый ее камешек на ощупь, познакомится с каждой речушкой. Каким свободным и красивым виделось тогда будущее! И вот каким оно оказалось… Почему она не понимала, что жизнь несет ее, как полая грязная вода щепку, не могла остановиться, оглядеться, хотя бы задуматься?

Сидела на пеньке до тех пор, пока не продрогла.

На следующий день сразу же после обеда снова торопливо пробралась к пеньку. Здесь хорошо пригревало солнце, а главное — можно было снова взглянуть на город, хотя бы и так вот, издали, приобщиться к его жизни.

Она боялась училища, а выходит, это даже к лучшему, что ее затолкали сюда. Чем бы она занималась теперь дома! Сидела бы в своей одиночке среди четырех стен. На улицу в их новом районе не выйдешь, — сразу же окажешься у всех на виду, а здесь вон какое небо, облака и такая тишина! Совсем как на окраине города, где они жили, когда она была маленькая. А главное, здесь можно побыть одной, совсем одной! Только ведь ненадолго это — ее уединение, эти прогулки среди сосен. Ее все равно не оставят в покое, накажут. Как? Пусть наказывают. Хуже уже все равно быть не может.

— И чего ты все куда-то прячешься? — недоумевала Зойка. — Орут все, а у тебя голова болит?

Ты вообще какая-то дохлая… — Понимая, что она не сказала ничего утешительного, Зойка добавила сочувственно:

— Мало ешь потому что. Другие, видела, как едят?!

Ели здесь действительно здорово. И у них в восьмой группе — тоже. Сначала торт, потом селедку, фруктовый напиток, шоколад, затем копченую грудинку или сало. Эти продукты присылали девчонкам родственники. Те же из старших, кто посылок и передач не получал, заставляли делиться с ними младших.

— Конечно, такие, как Телушечка, в этом не нуждаются, — уточнила Зойка.

Богуславская и ее подруги, Дворникова и Лукашевич, слыли среди девочек аристократками.

Богуславской, по словам Зойки, мать посылала даже шампанское.

— Разрешают разве? Вино.

Зойка деловито подтянула свои бантики. Руки у нее были маленькие, красные, заветревшие.

— Никто, конечно, не разрешает. Видно, что навеселе, а как докажешь?

О Богуславской вообще рассказывали легенды, ею восхищались и… ее же боялись, ненавидели, терпеть не могли. Та же Зойка:

— Ишь, выкаблучивается! За маминой-то спиной… Попробовала бы сама.

Зойка многозначительно умолкала. Лишних разговоров она не любила, смущалась так, что краснело все ее белое личико и смешно надувались щеки.

Ритка почувствовала неприязнь к Богуславской с первого же взгляда, еще не обмолвившись с нею и словом. Кажется, и Богуславская к ней — тоже. Было такое впечатление, что Телушечка наблюдает за ней, чего-то выжидая. И это предчувствие не обмануло.

Богуславская выбрала момент, когда Ритка оказалась одна. В соседней группе, где жили штукатуры, пели украинскую «Ой ты, Галю». Пели негромко, проникновенно, и она заслушалась, задержавшись у окна в коридоре. Свет почему-то тут не горел, но из окон спальных комнат он падал на сосны, и, подсвеченные им, они напоминали театральные декорации.