Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

— Чего это он с тобой? — спросила Улиту Дарья, когда грузные шаги Андрона заглохли, а сам он завернул в переулок.

— За «зятя» печется. Чтобы Петрухина сношенька, видишь ты, стороной про Андрюшку чего не прослышала, — поджимая губы и вновь принимаясь за вилы, не смогла удержаться Улита. — За год-то откуда ей знать!

— И правильно: знать не надо, — рассудила Дарья. — Что до нас — без нас. А только, сдается мне, не Егорку жалеет Андрон: ее — Катерину Викторовну. Ну как прознает? Каково это ей будет?

А Андрюшка рос, и горя ему мало. День-деньской во дворе копошится. Дед ему и лопату из липовой плашки выстругал — снег отгребать у калитки, и лыжи наладил кленовые. В меховом полушубке, в валенках, шар шаром перекатывался по ступенькам. Голос звонкий, заливистый, щеки пухлые, точно клюквенным соком измазаны, а глазенки — звездочки после дождя! Андрона звал дедушкой, Кормилавну — «баб» или «мам», про отца и мать настоящую не догадывался спросить, да и не было в этом нужды. И всё-таки случилось то, чего больше всего опасалась старая Кормилавна. Пришел как-то с улицы, поиграл с котом у печки, сел потом на чурбашек, положил свою голову на колени бабушки:

— Баб, а баб?

— Чего тебе, светик?

— А я в школе был. Мне тетрадку дали. И книжку. Хочешь, покажу?

— Лучше дедушке после покажешь. А по осени к Николаю Ивановичу побежишь; вот и пригодится тебе эта книжка. Выучишься, про всё узнаешь.

— И про тятю?

— Про какого тятю? — ахнула Кормилавна.

— Ну, про моего… Вон у Митьки Дарьиного есть, только уехал куда-то, а у меня нету. И все говорят: и отца нет, и матери. А где они, баб?

— Старая я, Андрюшенька, ничего уж не помню, — нашла наконец Кормилавна не совсем убедительный довод. — Вырастешь, сам узнаешь.

Вторую весну готовились встречать каменнобродцы с новым председателем, — хозяин из него получился с умом, расчетливый. Шуметь не шумел, кулаком по столу не стучал, как в Константиновке, но уж так выходило, что каждое слово, будь даже вскользь брошено Карпом Даниловичем, достигало намеченной цели. При нем колхозники повеселели и работа дружнее пошла.

Зимой работа председателя незаметна, а хлопот непочатый край. Взять тот же навоз у скотных дворов, — кому неизвестна старинная поговорка: «Клади навоз густо — в амбаре не будет пусто!» И Роман это знал, и колхозники знали. Поэтому во всех трех бригадах в коровниках и на конюшнях — чисто. Андрон еще дальше пошел: с осени сам прорубил окна в стене коровника, через них скотницы каждый день выбрасывали навоз в огород и сразу же в котлован. Туда же велел он со всей улицы золу из печек носить. Всё это перемешивалось, а сверху, чтобы не промерзло, прикрывалось соломой. Намеревался Андрон сберечь это добро до того, как земля просохнет, а потом сразу чтобы под пласт — в борозду.

Умел найти Карп нужное слово и в разговоре с помощниками своими — с бригадирами. По пустякам не дергал: не маленькие, сами хорошо знают, что делать. А если уж и требовалось напомнить о чем-нибудь, то делал это с «подкопом», чтобы бригадир почесал затылок после такой беседы. Так вот и с Митрохиным получилось в третьей бригаде.

В конце февраля дело было, проверял председатель, в каком состоянии семена находятся. У Андрона — зерно к зерну, как руками отобранное. Всё в мешках на подстилке, на завязках бирки привешены — всё честь по чести расписано. У Романа — перелопачивают в сусеках, чтобы не согрелось, веялку под навесом поставили, а у Митрохина и дверь в кладовку до половины под снегом.

Призвал бригадира, спросил негромко:

— Сеять-то нынче думаешь?

— А как же! Ужо потеплеет, плужки посмотрю, в кузню что надо свезем.

— Вот, вот… Андрон сев закончит, знамя получит, как в прошлом году, а у тебя к тому времени, глядишь, и первую борозду проложили. Еще неделька-другая минет, за голову схватившись побежишь к Роману: «Выручай, брат Василич, веялкой!» Или уж так — лопатой прямо из амбара с пылью, с мышиными гнездами да в сеялку? Весу в ём больше! А там, мол, по осени видно будет; в случае чего, колхоз-то один — стало быть, и на трудодень припадет одинаково. Ну, чего смотришь-то? Не признал спросонья?

— Какое там «не признал»… Не разорваться, однако. Дома неделю не был, на утре вон с Елани вернулся. Трелевать начали там. Лес ничего, добрый…

— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай-ка лучше на прямой вопрос: думал ли ты когда-нибудь, что лавочка эта скоро прикроется? Это я про обезличку. А не думал, так слушай. Сдается мне, вскорости и у нас как в той сказке будет: кому вершки, кому корешки. Только она теперь по-другому, сказка-то, сказывается: не кто кого обманет, а кто что заработает. Не дошло? Думай, на то ты и бригадиром приставлен.

Больше не пришлось напоминать бригадиру о сортировке семян, подготовке инвентаря, сроках запашки. По примеру второй бригады началось весной соревнование: кто больше новых земель обработает. Прямую выгоду увидели колхозники в этом деле, а МТС к двум тракторам-колесникам, которые были закреплены за артелью, добавила еще один — на гусеничном ходу. Машину эту сбежались смотреть всем колхозом.

— Видите: «ЧТЗ», — говорил учитель собравшимся, поглаживая массивный чугунный лоб шестидесятипятисильного тягача, — наш, до последнего винтика советский! Притопал сюда из Челябинска. А сколько таких отправлено на Украину, в Сибирь, в Белоруссию! Вот оно — слово и дело большевиков!

Тут же, у трактора, — Мишка с пастушьим кнутом на плече. Смотрел во все глаза на механика, а потом вздохнул, отвернулся: не удалось ему на курсы попасть, учился мало.

Учитель не мог не заметить смертельной тоски в этом вздохе.

— Заходи вечерком, потолкуем, — сказал он Мишке. — За лето попробуем подогнать. С письмом у тебя не ладится, так, что ли? Приходи.

У крыльца дожидалась учителя Кормилавна.

— Николай Иванович, сказал бы ты председателю, тебя он послушает, а мне не осмелиться, — начала она издали.

— Что случилось?

Кормилавна шагнула поближе, загородясь рукой зашептала на ухо учителю торопливо:

— Нюшке-то время пришло, а мой не объявится до ночи, да и тряско в телеге-то. Вот я и вздумала — спросить бы у Карпа машину до Константиновки. Больно уж славная молодуха, пускай ее по-доброму разродится при докторах. Чтобы не как мы, грешные, на меже да возле корыта рожали.

«Тронулся, тронулся лед», — пронеслось в голове Николая Ивановича. Кивнул Кормилавне и зашагал через площадь к правлению…

Народилась у Нюшки дочь, маленькая, беспокойная и глазастая. Всё-то вертится, всё кряхтит, пеленать не дается. Долго думали всей палатой, как назвать девчонку; для парня-то загодя приготовлено было имя: по дедушке, Степаном хотели назвать, и вот тебе на — девка. Думала, думала Нюшка, да так ни на каком имени и не остановилась, попросила сиделку отнести телеграмму на почту — туда, в Турий Рог, на границу. Написала крупными буквами: «Сердись не сердись, а подскажи лучше имя девчонке».