Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Спали на сеновале, а на рассвете что-то пригрезилось Владимиру — перепутанное и страшное: насел на него клыкастый невиданный зверь, подмял под себя, в жаркую, смрадную пасть забирает голову.

Вздрогнул всем телом, проснулся. И Анка-большая открыла глаза.

— Чего ты? — спросила сонно.

— Ересь какая-то приплелась.

На дворе светало. В неплотно прикрытый лаз виднелись крыши домов верхней, Нагорной улицы, дремлющие березы, травянистые склоны Метелихи, густая гребенка ельника, окутанная прозрачной кисеей тумана.

Под застрехой чивикнула белогрудая ласточка, порхнула в слуховое окно сарая. Бездумным взглядом проводил ее Владимир. Стараясь не трогать с места левую руку, на которой уютно покоилась голова жены, потянулся к опрокинутому фанерному ящику, где лежали часы и папиросы. Чиркнул спичку также одной рукой.

Внизу шумно вздохнула корова, затем скрипнула дверь, ударили в стенки подойника тугие, звонкие струи, потом они стали глуше, погасли в молочной пене.

Слышно было, как мать похлопала по спине пеструху, выпроваживая ее к воротам: «Ну иди, иди с богом, не оглядывайся!» — а с улицы уже надвигался медлительный грузный топот артельного стада.

Стремительная и неслышная, как летучая мышь, скользнула к застрехе ласточка; птенцы подняли оголтелый писк. Веки у Анны дрогнули, Владимир приподнялся на локте. Прорезая сиреневую, лениво колыхавшуюся под крышей ленту табачного дыма, по вороху непримятого сена скользнул первый солнечный луч, стал пробираться к подушке и запутался в раскиданных льняных волосах Анны. Через минуту осветилась прозрачная мочка уха с точечной ямочкой от прокола иглой: в детстве еще для серег мать проколола. Световая узенькая полоска передвигалась наискось по виску, золотистыми тонкими нитями вспыхнули вдруг незаметные днем пушинки возле родинок.

Залюбовался Владимир, задержал выдох. Сколько раз за четыре солдатских года вспоминал он — там, на далекой границе — про эти льняные волосы, про глаза неотступные. Видел их в эшелоне, когда поезд катился к Байкалу, видел ночью, расхаживая дневальным по уснувшей казарме. И потом — в огне и дыму болотистого перешейка у Заозерной и на каменистых склонах самой высоты, куда вместе с первой цепью пехоты вымахнул его танк.

Как сейчас помнится: прямым попаданием снаряда заклинило башню, осколками срезало штырь антенны. От удара танк вздрогнул, попятился. По бортам смотровой щели полоснула пулеметная очередь, капельки расплавленного свинца навечно засели в надбровных дугах Владимира. Танк на долю минуты ослеп и оглох — онемел даже: поврежденная рация молчала. И тут же огневыми словами, отчетливо, как на экране, вырисовывалось отеческое напутствие Карпа Даниловича: «Знай, кому служишь… Может и так случиться — приказать некому будет. Присягу не забывай».

На полной скорости танк рванулся вперед, сокрушая переплетенные колючей проволокой ежи, рогатки, надолбы. Грохоча гусеницами, яростно развернулся на одном, на другом окопе, где прятались ошалевшие самураи, упрямым лбом боднул пушку. Вздыбился, подмял ее вместе с прислугой…

Всё это позади — дым, и огонь, и разлука. Заботы теперь о другом.

— Так и не спишь? — пробудившись от прикосновения лучика, тихо проговорила Анна. — А завтра опять на неделю.

— Может быть, Аннушка, и сегодня даже. Может быть, и больше, чем на неделю. Страда…

Владимир взглянул на часы. Минутная, голенастая стрелка догоняла часовую, короткую и медлительную. Обе сошлись чуточку ниже четверки.

В этот день и час началась война.

И лицом, и нравом Андрейка выдался в деда. Всё у него Андроновское: лоб широк, бугристый, кость крепкая, волос жесткий. Когда еще маленьким был, умоет, причешет его Кормилавна, не успеет за стол усадить — каждая волосинка сама по себе. А потом и в походке, и в разговоре дедовская манера обозначилась. Другие-то ребятишки в его годы всё кувырком да через голову, а этот в семь лет, бывало, не спеша вышагивает серединой улицы, как и Андрон Савельевич, вжимает сапоги в землю. И слово скажет не вдруг — прикинет, подумает прежде.

Всё у него было свое. Свой крючок за дверью — вешать шапку и полушубок, свой топор, две лопатки. Той, что поменьше, грядку копал в огороде, побольше — снег отгребал зимой. Послушный парень растет, хозяйственный, великая радость деду. Зашибется — молчит; на улице кто обидит — не жалуется; в лавочку сходит за спичками — копейки не потеряет и пряник на сдачу не возьмет. И в доме его не слышно. Сидит у окошка, мастерит что-нибудь из лучинок или картинки по букварю рассматривает. Большие печатные буквы до школы выучил. Это уж Маргарита Васильевна помогла.

Маргарита Васильевна так никуда из Каменного Брода и не уезжала. А от Николая Ивановича по-прежнему вестей не было. Не было ответа и на письмо, отправленное в Москву.

Когда у Маргариты Васильевны родилась дочь, долго все вместе думали, какое дать ей имя. Мать хотела в честь старшей дочери Николая Ивановича назвать Верочкой, да тот же Андрон рассоветовал.

— Возвернется родитель, — прогудел он, задумчиво теребя бороду, — эта к нему потянется, а он и будет то и дело на Метелиху-гору поглядывать, на могильный каменный столб…

— Думаете, что вернется? — еле слышно, одними губами спросила Маргарита Васильевна и, не мигая, долгим взглядом, полным отчаяния, посмотрела в глаза Андрону.

Андрон не мог выдержать этого взгляда: ему вспомнился давнишний случай на охоте. Весной оно было, на Каменке ледоход чертоломил. Андрон с тока тетеревиного возвращался, шел себе бережком. Каменка в этом месте крутую излучину вроде восьмерки выписывает. И вот на той стороне, меж кустов, раз и другой что-то серое промелькнуло. Присмотрелся охотник — козуля, а за нею — три волка. Гонят ее к реке, обложили подковой.

Заметалась козочка вправо, влево. Выскочила было на крутояр, повернулась и — с полного хода — в речку. С головой ушла в воду. Вынырнула, однако, и пошла перемахивать по торосам. До берега каких-нибудь сажен десять осталось — поскользнулась, упала. Вздыбилась подле нее зеленая многопудовая глыба, жамкнула ледяной пастью и снова поднялась торчком.

На коленках выползла козочка к берегу; попытался Андрон поставить ее — не стоит: задние ноги поломаны, а в глазах — настоящие человечьи слезы.

«Вот и эта — затянуло ее в такой же людской ледолом, — не раз думал Андрон про Маргариту Васильевну. — Смяло, затерло. Чем тут поможешь?» А вслух другое сказал:

— Не такой он человек, Николай-то Иваныч, чтоб ни за что ни про что сгинуть. Инженера вон главного, с МТС, два года мурыжили — объявился…