Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

На широкой печи вздыхала и охала мать Владимира, Анна стучала пятками на полатях. Агроном спал спокойно, изредка легонько всхрапывал. Анну больше всего возмущало это спокойствие, способность уснуть за минуту. Знает, что некуда человеку податься, улыбается про себя. Расставил петли-удавки, ждет — приведут на веревочке. Само это слово «сватовство», да еще под таким нажимом — в молчаливом сговоре со свекровью, с подкупом Анки-маленькой — оскорбляло ее. Подло это.

А Стебельков ни о чем и не догадывался. Вставал по будильнику затемно, пил из термоса приготовленный с вечера чай, уходил по бригадам. За обедом выбирал для «дочки» картофелину посуше да поразваристей. Потом проверял, хорошо ли написано у нее в тетрадке, читать заставлял вслух, да погромче. Котенком ластилась к нему Анка.

— Не мешай! Дай отдохнуть человеку! — одергивала мать Анку. — Нужна ты ему со своими тетрадками. У него другая забота.

Как прибитая собачонка, уползала Анка в свой угол, посматривала оттуда большими печальными глазами. Стебельков пожимал плечами, задергивал полог. За Анку-маленькую немедля вступалась свекровь:

— Не узнать тебя, Анна! Что это сталось с тобой? Что ты в самделе рычишь, ребенка своего тиранишь?

Раз улучила Анна минуту, когда с глазу на глаз осталась с Вадимом Петровичем. Сидел он в своем углу, на счетах костяшками щелкал, записывал что-то в тетрадку.

— Как у вас с Карпом? — тихо спросила Анна, вместо того чтоб сказать «с Улитой». — Договорились?

— Всё решено, — ответил Вадим Петрович и повернулся вместе со стулом в сторону Анны. — Подсчитываю вот семена и тягло по колхозам зоны. Сводный план составляю. Понимаете, для меня это своего рода вступительный экзамен. Вдруг провалюсь?

— Небольшая беда, если только с бумагой.

— Логично, вполне логично, Анна Екимовна. С бумаги урожая не снимешь, хоть как ты ее ни распиши.

Помолчали, думая каждый о своем. Стебельков следил взглядом за выражением лица Анны. А она медлила, хоть и клокотало всё в ней. Наконец решилась:

— Ищите другую квартиру.

Брови Вадима Петровича дрогнули.

— Неужели сплетня какая?

— Ищите.

Опусти он взгляд или пожми недоуменно плечами, на этом бы всё и кончилось. А он встал и, не сводя взгляда с побледневшего вдруг лица Анны, подошел, взял ее за руки:

— Анна, ты что-то скрываешь? Что я сделал плохого? Ну, чего ты молчишь? Скажи.

Первый, раз он назвал ее Анной, и сказал это шепотом. И за руку взял робко, просительно. Ребенок, большой ребенок. И лицо у него обиженное. И всколыхнулось в Анне что-то забытое, теплой волной разлилось в груди.

— Нечего мне сказать. Другой бы давно уж всё понял. Мучаешь ты меня.

Сказала и испугалась сказанного. Словами этими горькими сама мужику навязалась.

…Вечером снова пришла Улита. Смотрит — Анна не хмурится. Не швыряет горшки ухватом. И у Вадима Петровича вид не тот. Бывало, и голосу не подаст, а тут перелистывает свои бумажки и песенку вроде мурлычет. На столе у него всё стопочками разложено, занавесочка свежая на окошке.

Улите на всё раз глянуть. Про себя решила: не мытьем, так катаньем пристроила бабу. Засиживаться не стала, — на ферме отелы пошли. Разочлась за шитье с Фроловной, лоскутки, какие от платья остались, перед Анкой-маленькой разложила, распростилась со всеми за руку.

— Чего же ты без примерки? Пойди вон за полог, — посоветовала Анна. — Вадим Петрович! Вышел бы ты на минуту.

— Лучше уж я у себя дома всласть покручусь перед зеркалами, — пропела Улита. — Хоть и за пологом, а всё одно при мушшине стесняюсь.

Пришла, швырнула сверток на лавку. Непослушными пальцами расстегнула крючки полушубка, вялым движением плеч сбросила его под ноги. Постояла так посреди избы, ощупью, как слепая, добралась до своей постели. Зависти к Анне не было, каждому в жизни — свое. А слезы душили — едучие, горькие.

На большом фанерном щите старшеклассники-комсомольцы нарисовали схему сталинградского «котла». Фанеру оклеили обоями и на этом сером бумажном поле изобразили положение фронта на 19 ноября 1942 года, потом — на день окружения, когда наступающие войска соединились в городе Калаче и в кольце оказались 22 фашистские дивизии. Щит повесили в клубе, и через каждые десять дней вносили поправки, не стирая первоначальных линий. И каждый мог видеть, как с юга и с севера сдавливалось это кольцо, как оно дало трещины и развалилось на части.

У схемы всегда толпился народ. Поддалась общему настроению и Маргарита Васильевна, хотя долгожданная весточка от Николая Ивановича пришла откуда- то с другой стороны. И только Анна Дымова не ходила в клуб, не радовалась вместе со всеми, глядя на разбитый «котел». У себя дома она нашла старые школьные книжки Владимира и всё смотрела, смотрела часами — до тумана в глазах — на штриховую карту северо-западных областей Союза. Вот он — Ленинград, вот — Псков, вот еле приметная ниточка дороги на юг от Пскова. Где-то здесь безымянная могила. У станции Черская. Но станции этой на карте не было.

И еще были в деревне два человека, которые нетерпеливо вырывали из рук друг у друга такую же карту и тыкали пальцем в точечный город Псков, потом находили Валдай и замолкали надолго. Эти двое были неразлучные приятели: пятиклассник Андрюшка и Митька, — этот в четвертом еще учился. Пожалуй, только они и знали точно, где сажает свой самолет теперь уже капитан Михаил Ермилов, сын Дарьи. Он летал по ночам к ленинградским и псковским партизанам, поднимался с ледяного озерного аэродрома под Валдаем. Вот туда бы обоим попасть — в леса, к партизанам! Там ведь и школьники есть в отрядах, а из них — самые лучшие разведчики…

Письма шли с разных фронтов — солдатские полевые треугольники. Нередко приходили и такие, что посланы были из больших городов: из Казани, Саратова, Ярославля. Были и из Ташкента. Это писали раненые из госпитальных палат. Матери, сестры и жены знали, что эти живы. Пусть без руки, без ноги вернется, но жив. Ребятам отец, и в доме хозяин. Но были и другие солдаты, о которых близкие и друзья думали, что они давно уж зарыты в мерзлую землю, а они воевали, жестоко мстили врагу за поруганную Родину, за кровь и слезы необъятной России. Был среди них и Владимир Дымов, в недалеком прошлом старшина-танкист, а теперь партизан-пулеметчик в партизанской бригаде Леона Чугурова, бывшего секретаря райкома партии. Бригада эта действовала в глубоком тылу, в лесах за Шелонью-рекой, что на Псковщине.

Больше года пробыл Дымов в фашистском плену, находился в лагере недалеко от города Острова. А в Остров его привезли 9 августа 1941 года, в тот самый день, когда наши войска оставили Псков. Бежать из лагеря удалось в октябре 1942 года.