Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

По утрам — заморозки, снег затвердел на огородах, большого мужика выдерживает. Небо чистое-чистое, с лазоревой далью. И лес не такой, как был. Кажется, он придвинулся ближе, тянется голыми сучьями к свету, а у церковных берез тучами воробьи собираются. Облепят тонкие ветви, один перед другим петушатся, и каждый собой не нахвалится, — выжил!

Володька сидел на одной парте с Екимкой, Федька озерный в соседнем ряду, Валерка у самой стенки. Перед партами — стол и доска, а за ней снова парты, лицом в эту сторону. Там другой класс. Николай Иванович напишет на доске задачу, укажет странички, откуда в тетрадь переписывать надо или выучить наизусть, перейдет на ту сторону — к первоклассникам. А на сцене, боком ко всем, еще несколько парт. Это третий класс. С ним Верочка занимается.

Шуму особого не было, только со всех сторон «жу- жу-жу», «жу-жу-жу», как в улье-дуплянке, если жарким июльским полднем ухо к нему приложить. Зато на переменах — пыль коромыслом в коридоре.

Володька давно уже приноровился, как узнавать время. Часов в классе нет, а за две-три минуты до перемены он складывает тетрадки, затыкает деревянной пробкой пузырек с чернилами. Иногда поднимает руку.

— Чего тебе? — спросит Николай Иванович.

— Звонок должен быть.

Учитель достает часы из кармашка, пожимает плечами: верно! Потом уж как-то разгадал Николай Иванович Володькину хитрость: по краю парты ножом зарубки сделаны были: солнечный луч из окна дотянется к первой из них — конец уроку, ко второй — снова перемена. Для начала уроков зарубок не было.

Проталины появились дороги стали горбатыми. На Метелихе с каждым днем всё меньше и меньше оставалось снега, бурая прошлогодняя трава, словно конская шерсть на скребнице, сбилась валками, в промоинах прилегла, приглаженная талыми водами. Внизу, у церковной ограды, пробивались под снегом ручьи. Они сбегали с Метелихи и здесь вгрызались в метровую толщу унавоженного у коновязи льда, пропадали с глаз.

Деревня глухо бурлила. Так набухает весенними днями Каменка. Смотришь иной раз с высокого берега вниз и ничего особенного не видишь: лед еще крепок, по дороге ездят, сено, дрова везут, а вон и почтовая пара вымахнула с изволока, тренькнула колокольцами и тут же нырнула в лес. Но стоит спуститься ниже, и картина меняется: местами лед отъело от берегов, да и сам-то он не такой, каким был неделю тому назад, — помутнел, сделался ноздреватым.

И на озере внешняя белизна также обманчива. Копни той же палкой — под настовой коркой крупа, как льняное семя текучая, а еще пониже — вода. Прислушайся повнимательнее: под спрессованной толщей снега в овражках журчат ручьи. Невидимые, точат они ледяной панцирь, грызут, а из-под низу напирает сама река, расправляет плечи. Минет день-другой — смотришь, Каменка посинела, вздулась, а ночью — раздирающий пушечный выстрел, и мечется по окрестным лесам громовое раскатистое эхо, вспугнутое после длительной зимней спячки. И пошло чертоломить внизу, понесло, вспенилось, закружило…

Когда раскулачили мельника, деревня ахнула и затаилась: мало кто ждал такого. Думали — просто стращает учитель. Теперь очередь подошла к лавочнику, — озерные скопом навалились. Вызвал учитель из города ревизора, и, как ни хитрил Кузьма, как ни изворачивался, всё описали! Ревизор припечатал дверь сургучом, ушел в сельсовет. За ним увели и Кузьму под конвоем.

Володька вместе с Екимкой видели всё это, примчались в школу, чтобы рассказать Николаю Ивановичу, а у того гости: татары из Кизган-Таша. На столе, как водится, самовар, стаканы на блюдцах вверх дном перевернуты. Значит, гости довольны, теперь разговор ведут. Самовар уже не шипит, пустой.

Татар за столом четверо, одного из них Володька узнал: тот самый, что у мельника батраком был. Звали его Хурмат.

— Вот ты сказал: русский татарину — старший брат, — пригнув лобастую голову и посматривая на учителя, говорил Хурмат, — ты хорошо сказал. Старший брат — первый после отца. Так или нет?

Николай Иванович кивком соглашался.

— Ты сказал: почему наши деревня шумит, галдит, — в колхоз никто нету. Так ты сказал? — наваливаясь грудью на стол, продолжал татарин. — Ты — старший брат, сам наперед сделай!

— Оставайтесь до вечера, — ответил учитель, — у нас сегодня как раз собрание. А вот у меня в кармане три заявления.

— Три — это мало. Надо двадцать три! — не сдавался Хурмат. — Три у нас тоже есть.

Оконфузился Николай Иванович перед татарами на этом собрании. Как и раньше, молчали мужики, сутулились. Екимкин отец поднялся было, поддернул штаны, только успел сказать, что и у него заявление написано, подскочила к нему жена. Платок у нее с головы свалился, шея жилистая оголена. Молча схватила Екима за бороду и выволокла за дверь.

— И-их! Бабам воля давал! — вырвалось у Хурма- та. — У нас так не будет. Николай Иванович, давай вместе один колхоз делать! Ребятишки наши вместе учиться будут, мы пахать вместе. Давай!

— Это чтобы нам с гололобыми из одной чашки хлебать! В жисть не будет такого! — выкрикнул с места Нефед Артамонов и продолжал, уже стоя: —Прямо скажу тебе, Николай Иванович, терзайте по частям, а на это я несогласный. У меня тоже вроде бы и перекипело. И так думал, и этак. Шестнадцать душ у нас на двоих-то. Прикинули с братом… А так — несогласный я. Не желаю, чтобы с татарами. Коней еще поворуют.

У Хурмата на туго обтянутых скулах проступили пятна, на коричневой крепкой шее дернулись жилы.

— Конокрад на твоя деревня живет! Ты сам ему каждый день салям говоришь! Не меня — его бойся! Татарин лучше тебя работать умеет! Нам тоже не надо такой колхоз. И нарочно сказал. Свой колхоз сделаем, скажем: давай нам ваши луга Красный яр!.. Что ты сказал? А? Тоже не будет?!. Будет!

Николай Иванович не ожидал такого поворота, но сказанное Хурматом опровергать не стал, хотя был уверен, что тот пригрозил Красным яром в горячке. У мужиков — испарина на висках: без Красного яра— труба.

И опять первым поднялся Андрон. Нахлобучил шапку, молча двинулся к двери. Помог Хурмат Николаю Ивановичу, да не в ту сторону: сорвалось собрание. А наутро еще одна новость: Роман привез из Константиновки ветеринарного фельдшера, — дело к весне, молодые лошади в это время мытятся, вот и решили проверить. В белом халате, сухопарый и неразговорчивый, переходил ветеринар со двора во двор. У Екима дольше всех задержался, капли какие-то мерину в глаза пустил. Вымыл потом руки карболкой, ничего не сказал, а на воротах крестик мелом поставил. После обеда, закончив осмотр лошадей и на Верхней улице, снова к Екиму направился. У чалого глаз покраснел.

Еким и сам примечал — неладно с конем: голову книзу опустит, стоит так часами. Шерсть стала какой- то неровной, потускнела, потом желтая слизь показалась на храпе.