Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Проснется Кормилавна ночью — сидит Андрон на чурбашке. Без огня сидит, думает. И еще одна неотвязчивая думка засела в голове Андрона: хватился он как-то чересседельника — не нашел. Видно, и его с собой дочь забрала. Подумал так-то Андрон Савельич и похолодел.

— Чует сердце мое недоброе, родная моя Фроловна, — жаловалась в эти же дни Кормилавна Володькиной матери. — Ну, а чего ты поделаешь, коли сам на дыбы взъерепенился! Ох, ничевошеньки-то тебе не ведомо, а я уж и света белого перед глазами не вижу.

А Дуняша и тропу к дому родительскому забыла: характер отцовский сказывался. Другой раз из окна видно — пройдет по воду или в лес за дровами проедет на дровнях. Сама лошадью правит. Игнат сидит позади, вытянув ноги по-бабьи.

Кормилавне шепнули соседки: зачастила к Дуняшке Верочка. То одна, а больше с подружкой своей — Маргаритой Васильевной, а Денис лютует.

Больше всего боялась Кормилавна этой Верочки: а ну как собьет Дуняшку с пути истинного! Им, городским-то, что? У них это запросто: хочешь — живешь, не хочешь — твое дело. Не венчаны сходятся, без родительского благословения. И расходятся так же. А в деревне уйди-ка от мужа жена?!

Великим постом перед исповедью зашла Кормилавна сама в дом Дениса. Старика не оказалось при этом, не было и Игната. Дуняшка мыла полы. Глянула искоса Кормилавна на дочь, — порядочно времени прошло, а ничего не заметно. «Зазря ославила девку», — подумала. А та выпрямилась было — и снова пригнулась со стоном. Опустилась на лавку, уронила в колени руки. Испугалась Кормилавна: лицо у Дуняшки в пятнах землистых.

— Который же месяц-то, доченька? — спросила мать одним выдохом.

— Не всё ли равно, маманя, вот шалью перетягиваюсь…

Не договорила Дуняшка, припала головой к плечу матери. Гладила та темные волосы дочери высохшей, жесткой рукой, катились по ее морщинистым щекам мелкие росинки слез.

— Уйду я, маманя, — всхлипывала Дуняшка, — в город уеду. Поверит Егор: не по своей я воле. Не поверит — руки на себя наложу!

Сказала так-то, и снова те же огни зеленые загорелись у нее в глазах, которые остановили однажды руку Андрона Савельича. Потом говорила тише:

— Игнат-то, он добрый, на него зла не имею. Не его вина, что уродом вырос. Он сам-то больше моего ревет. И вас с отцом не виню: темные вы оба, не за человека, за коров, за свиней меня выдали, за богачество. Боязно мне, маманя, страшно подумать. А всему причиной старик… Пристает… Проходу мне нету. — И плечи Дуняшки ходуном заходили.

Прямо из ворот свата отправилась Кормилавна на дом к отцу Никодиму, обо всем тому рассказала, во всем призналась, как на исповеди. Нахмурился отец Никодим, а на другой день в церкви, уже сама видела Кормилавна, подошел к священнику сват Денис, припал на колени, бороденкой мочальной в ноги сунулся.

— Изыди! — коротко обронил отец Никодим.

Вздрогнул Денис, дрожащими руками ухватился за поповскую рясу.

— Изыди! — громче повторил священник. — За попрание устоев семьи нет тебе моего благословения! Поклонись в ноги богоданной супружнице слабовольного сына своего. У нее испроси прощения!

Денис вышел из церкви шатаясь. Бороденка его тряслась. Учитель Николай Иванович, когда ему стало известно об этом, сказал при народе:

— Молодец поп!

После пасхи слегла Дуняша. Поскользнулась в воротах с ведрами, упала. Учитель отправил школьного сторожа в город, за доктором, Верочка в доме распоряжалась. Повитуху на порог не пустила. Появился у Андрона с Кормилавной внук, назвали его Андрюшкой, а Дуняшка еще пролежала пластом дней десять.

Все эти дни Кормилавна с Верочкой от постели Дуняши не отходили, обо всем переговорить успели. Вздыхала старушка, — славная дочка у Николая Ивановича, рассудительная, по злобе на нее наговаривала Улита.

Иной раз Игнат через порог переступит несмело, глянет за полог жалостливо, а старик — тут как тут, так и шипит:

— Экий остолоп, прости господи, уродился! Да ты хоть бы в лавочку добежал, купил бы жене-то чего ни на есть: пряничка там полфунта, может, она, голубушка наша сизокрылая, леденца пососать хочет. На вот… — Трясущимися руками старик развязывал кошель, совал в горсть сыну зеленые медяки.

Отворачивалась Дуняша от слов этих, одна за другой скатывались на подушку слезы. Видела Кормилавна — дрожат у Верочки тонкие губы, а Дениса так и полоснет ненавидящим взглядом.

Полтора года прожила в Каменном Броде Маргарита Васильевна, а разбираться в людях всё еще не научилась; с Николаем Ивановичем старалась не задерживаться подолгу — помнила поганенькую усмешку Артюхи. Понемногу и исподволь Верочка втягивала застенчивую девушку в комсомольскую работу, к занятиям с неграмотными привлекала и всякий раз подбадривала, радовалась первым ее успехам. Сама не зная еще того, какую пользу приносит она общему делу, Маргарита Васильевна читала вслух такие места из книжек, что все, кто слушал ее, забывались. Любая книжка у нее говорила своим голосом, и каждая страничка заставляла думать, — столько души вкладывала она в слова.

После того как Дуняшу насильно выдали за Игната, Маргарита Васильевна посоветовала Верочке написать письмо Егору и тут же показала уже написанную страницу: «Какой же ты комсомолец, если оставил любимую девушку и не можешь помочь ей», — прочитала Верочка.

Долго ждали ответа, а его всё не было. Николай Иванович в то же время очень часто получал письма от Егора. Написали еще — Егор не ответил, и тогда подруги решили, что Дуняша и в самом деле ошиблась в Егоре.

Когда у Дуняши родился ребенок и сама она попросила Верочку написать об этом в Уфу Егорке, та исполнила просьбу, а в конце добавила от себя: «То, что ты делаешь, называется подлостью». Как и раньше, письмо было брошено в ящик, прибитый у крыльца сельсовета, и не успела Верочка завернуть за угол, оно было уже в руках у Артюхи.

С неких пор Артюха стал опасаться Верочки больше, чем самого Николая Ивановича, и успокаивался только на том, что с Улитой у них дружбы не получилось.

Лопнуло дело и с кладом. Когда оставалось перевести всего несколько слов, а потом сесть бы вдвоем с Гарифуллой за план да и разобраться уж окончательно со стрелками и номерами, — татарина посадили. На пустяковом, копеечном деле застукали. Жди вот теперь, когда его выпустят, Артюхе точно известно: при обыске в крайней избенке Кизган-Таша никаких бумаг найдено не было. Значит, Гарифулла успел запрятать план в надежное место. Учить его этому не надо. Остается одно теперь — ждать. Ну — год-полтора: за телушку-то больше не дадут. Эх, Гариф, Гариф!.. В доброе старое время купеческих рысаков чистокровных через третьи руки уводить поучал, а тут на какую-то дохлятину сам позарился!