Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Вернулся домой Володька, и первым делом — к Федьке Рыжему. Потом Екимку призвали, Петьку, Никишку. Впятером железными клиньями возле мельницы плиту красную выломали. На другой день, как смогли, обтесали, а вечером на канате пеньковом пронесли по деревне.

Бабы встречные посреди улицы с ведрами останавливались, из окон головы бородатые долго смотрели вслед. Поняли все, для чего плита. Когда на гору поднимались, несколько мужиков подошло, был среди них и Андрон Савельевич. Молча взял он из рук Володьки канат, петлей через плечо перебросил, да так и не менялся до самого верху.

Часто видели потом Володьку на вершине Метели- хи. Часами сидел у плиты.

А жена Николая Ивановича прожила в Каменном Броде всего три дня, и опять по деревне слух перекинулся: за былое, за давнее прощенья просила, а Николай Иванович ответил: «Простить можно, забыть нельзя». С тем и уехала.

«Когда человек уходит из жизни, вещи его сиротеют и постепенно меняют свои места». Николай Иванович сейчас уже не помнил, когда и в какой именно книге были прочитаны эти слова. Кажется, вскоре после трагической смерти Дуняши. Читала Верочка, а Николай Иванович, Маргарита Васильевна и Володька слушали.

Верочка умела читать по-особенному: не быстро и прислушиваясь к тому, как из отдельных звеньев составляется фраза, как звучит она, если ее повторить про себя и вдуматься в смысл. У нее было богатое, живое воображение, и нередко, остановившись на половине страницы, она опережала автора, спорила с ним, волновалась, вовлекала в спор слушателей. И это она — Верочка — приучила Маргариту Васильевну не просто читать запоем, забывая о времени, а прислушиваться к невнятному шелесту слов, видеть окружающее в ином освещении, мыслить и говорить иначе.

Сейчас вспомнилось только одно: что книга была не новой. Строчка эта попалась в начале главы, и Верочка сразу же опустила развернутую книгу на колени.

— А ведь это и в самом деле страшно для того, кто уходит, — сказала она в тот раз. — Ушел, и ничего после тебя не осталось. Пусто. А человек жил, у него были свои, ему одному известные, радости и невзгоды, свои затаенные помыслы… Близкие ему люди знали, что по ночам он курил трубку, что она лежала на его столе возле массивной чернильницы. И вот ушел человек, чтобы никогда больше не сесть за свой письменный стол. День или два трубка еще лежит на своем месте. Потом кто-то из родственников убирает ее в ящик. И стол от этого сразу теряет свое прежнее назначение, становится просто столом, как будто и не сидел за ним мыслитель. А еще через несколько дней унесли чернильницу, на столе забыли утюг. Страшно!

— У тебя, дочь, не совсем правильное отношение к вещам, — возразил тогда Николай Иванович. — Вещи служат нам, они наши рабы. В одном согласен с тобой: пустоты после себя действительно надо бояться. И еще больше бояться ее при жизни.

— Да. это верно, папа, — подтвердила дочь. — Пустота — самое страшное. Но ты же отлично знаешь, что я — фантазерка. Вот и потянуло меня в мир осиротевших вещей. Им больно, папа, не спорь со мной.

Затем она приготовилась снова читать, уже набрала побольше воздуха, но вместо следующей фразы из книги продекламировала:

«Кажется, всё это было вчера, — с болью подумал Николай Иванович. — Человек… Был человек». — И обхватил голову руками.

Он сидел в комнате Верочки, за ее столом, накрытым старательно отутюженной простенькой скатертью. На середине стола лежала стопка классных журналов, заготовленных дочерью на новый учебный год, чернильница-непроливайка, как у школьницы. Чуть левее — на проволочной складной подставке и под стеклом — любительская фотокарточка Игоря и бронзовая статуэтка: большеголовый лопоухий щенок припал на передние лапы, склонил набок глупую свою голову и заливается визгливым беззвучным лаем на перевернутого жука-носорога.

Вот и всё, что видела перед собой Верочка на столе, когда оставалась наедине со своими мыслями, вот и все ее вещи, которые трогала она своими руками и которым теперь неуютно и холодно, потому что они осиротели.

Был еще дневник. Он бесследно исчез.

Николай Иванович взял в обе руки бронзового щенка. До сих пор он сдерживал свои чувства, как солдат после гибели боевого соратника. Так было и в лесу, когда он первым увидел на сломанной и вдавленной в землю колючей ветке шиповника сиреневую ленточку от платья Верочки, и потом, когда подошел к куче хвороста, из-под которой виднелась отброшенная рука.

Когда дочь лежала в гробу, когда сам он указал место, где рыть могилу, и сам же ударил ломом в каменистую плиту на вершине Метелихи, Николай Иванович был в каком-то оцепенении. Таким же он оставался и в день похорон, — машинально нагнулся, чтобы бросить вниз горсть земли, и не вздрогнул от того, что по крышке глухо ударил тяжелый ком глины. А вот теперь, после того как уехала жена, Николай Иванович сжал в пальцах холодную бронзу статуэтки к судорожно захлебнулся.

Дневник… Кроме Валерки и Маргариты Васильевны, никто в деревне не знал о его существовании. И тем более о том, что там было записано. Что дневник был у Верочки и исчез вместе с тетрадями и книжкой, теперь знают еще четверо: кузнец, председатель колхоза, теперешний секретарь комсомольской ячейки Владимир Дымов и счетовод Гришин. Николай Иванович сам рассказал им об этом. Разговор-то, собственно, велся вначале с глазу на глаз с одним Романом, за перегородкой, а потом сюда же вошли Карп и Володька, Артюха с бумажками к председателю сунулся. И, по свойственной ему привычке, сразу же принялся надумывать различные версии. По его мнению выходило, что воришка польстился прежде всего на тетради. Нету ведь их в кооперации, а в город не каждый из родителей может съездить.

Карп и Роман промолчали оба при этом, а Володька обиделся.

— Не сделают этого ученики! — недовольно поглядывая на Артюху, сказал он. — Не сделают!

— За всех-то, брат, не ручайся, — посоветовал Артюха. — Давай уж, знаешь, принципиально, если ты головой комсомола выбран. И не кричи. Не повышай голоса. Не подрывай своего персонального авторитета.

У Володьки побелели губы. Он что-то еще хотел сказать Артюхе, но Николай Иванович приподнял чуть руку:

— Спокойно, спокойно, Володя! — и опять к дневнику вернулся. Сказал, что есть- у него одно смутное подозрение, но он никак, даже мысленно, не может связать концы с концами.

Не надо бы учителю говорить про колчаковца, которого Верочка на Большой Горе видела, — Артюха даже дышать перестал при этом, да Николай Иванович не заметил. И Карп и Роман тоже не видели, как кончиком языка облизал счетовод враз пересохшие губы.