Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

Остановился, вскинул обрез. Жутко сделалось Фильке. Один он, совсем один. И всё против — и ночь, и тени эти.

Еще прошел несколько шагов. Верно, лежит на льду корова, волками обглоданная, ребра торчат да рога, требуха кровяная мерзлая. Ноги деревянными стали, а тени справа и слева. Чудится Фильке, что и за спиной кто-то ползет, вот-вот прыгнет на плечи.

Зажмурился Филька, шарахнулся от костей обглоданных, на бегу оступился. Под ногой громыхнуло что-то железом, похоже — цепь. Падая, выбросил руку. И тут же лязгнуло, ослепило огневым ударом… Опомнился Филька: рука выше локтя железными челюстями капкана схвачена. А волки, вот они, рядом, за кустами присели. Обходят! На лед опускаются! Справа три пары огненно-желтых глаз, столько же слева… Обрез? Где обрез?! Хоть одной рукой выстрелить!

Откатился обрез при падении, дулом отпиленным на Фильку смотрит. И этот против!..

Через день прибежал к Андрону парнишка — сын артельного мельника. Губы синие, так и прыгают.

— Дядя Андрон, не твои капканы у заводи, ниже мельницы поставлены?

— Мои. А што?

— Глянь поди. — Паренек глотнул судорожно. — Страхота!.. В одном волк матерущий пристыл. Этот целехонек. А в другом… в другом, дядя Андрон, человечьи кости. И черепок на льду…

Принес к вечеру Андрон Савельевич в школу обрез бандитский, положил его перед учителем:

— Вот, Николай Иваныч, всё, што от гнезда осталось…

А еще через две недели судили старосту. Не один он сидел перед столом, кумачовой скатертью накрытым: тут и Пашаня, и конюх Листрат, Улита и еще трое с Верхней улицы. Старосту к расстрелу приговорили, вдову оправдали. Не нашел суд для нее подходящей статьи в этом деле. Но страху натерпелась.

Дела артельные на поправку пошли: воровство как рукой сняло, и слухам вздорным конец. Прав оказался Андрон. А перед Новым годом долго сидел он с учителем и в конце разговора из внутреннего кармана достал завернутый в газету тетрадный листок в клеточку. Вздохнул шумно, как гору с плеч свалил, бороду на две стороны расправил, прокашлялся зычно. Наверно, сказать что-то мудрое готовился, а сказалось не то:

— Вот. Написали мы тут со старухой… заявление это. В колхоз.

На листе, вырванном из ученической тетради, коряжистыми непослушными буквами было написано:

«Потому как народ в беде не оставил нас со старухой и самово меня за трактор простили, кланяюсь миру и прошусь в артель записали бы. А скотины — две лошади, корова с нетелью, овец десять. Кроме того, недвижимость, плуг с предплужником, борона железная, рыдван парный, телега новая, дровней двое. Окованных. Сбруя ременная, веялка справная. Дом — пятистенок, сад на восемнадцать корней, да ульев пять. Семян по наделу полностью.

Савельев Андрон».

Когда на общем собрании разбиралось заявление Улиты, половина колхозников была против приема ее в артель, а больше всех счетовод — Артюха-Козел — недовольство высказывал. Всё он Улите припомнил: и как мужиков несколько лет спаивала — бедноту приозерную множила, против активистов наговоры вздорные разносила, укрывала бандитов. Нагнал страху, а в конце заявил:

— Я так скажу, товарищи граждане, колхозники. Конечно, в университетах там или в техникумах не обучались. От сохи, так сказать, политграмоту превзошли. И опять же в каждом из нас происходит классовая борьба. Она, борьба эта, побеждает, ежели, скажем, человек на платформе. Сам я сознательно освободился от пут капитализма, потому, если кто на светлую нашу колхозную дорожку выходит, спрашиваю принципиально: отряхнул ли ты прах?! А что мы имеем на сегодняшний день? Вот перед нами вдова Улита. Несознательная на сто процентов и вообще подкулачница в прошлом — пришла к нам с заявлением. Стало быть, человек подковался. Говори, Улита: с чистой совестью написала ты заявление или недоброе дело удумала? Потому как в Уголовном кодексе есть статья пятьдесят восьмая. И вообще!..

— Гражданы, да что же это такое? — взмолилась Улита. — У всех на виду проживаю! Ну был грех, пробавлялась, гнала это самое… Так опять же без скрытности, не воровским манером. И Роман Василич, и все протчие знали. Тем и жила. А теперь и в мыслях того не держу. Вся я тут перед вами… За что же такое-то? И добро бы уж путный кто в глаз-то колол! От сохи он «грамотность превзошел!» Чтой-то не помнится мне, когда ты за налыгач-то держался. Больше всё перышком закорючки накручиваешь. Чего ты меня страмотишь?! Накося, аблакат какой выискался: Козел протухлый!..

Зычным хохотом грохнул переполненный класс на последние слова Улиты. Артюха отошел от стола явно сконфуженным, а когда собрание расходилось, нагнал вдову в переулке. Прошипел гусиным сдавленным шипом:

— Попомнишь ты у меня!.. Я т-тебе выведу выработку. Вякни еще где-нибудь! Денька через два загляну. Чтобы как полагается. Понятно?!

Улита опешила:

— Креста на тебе нет, Ортемий Иваныч!

— Молчи! Ты теперь вся у меня вот здесь! — Артюха поднес к носу Улиты сухонький кулачок. — Про всё знаю! Кто у тебя ночевал на прошлой неделе? Сызнова беглых приваживаешь?!

— Ортемий Иваныч!..

— То-то мне! Я, может, специальное поручение от самого товарища Прохорова имею.

— Никовошеньки не было… Провалиться мне!

— А ты не проваливайся: нужна будешь.

Пришла Улита домой, затопила печку, да так до утра и не уснула. Чего от нее надо Артюхе? Ну вырвалось слово, так ведь впервой ли ему слышать такое! Все тухляком называют, конечно — то мужики. На мужиков-то не больно расскочишься. А тут баба. Вот он и взъелся. Заступиться-то некому. Эх, жизнь — горе-горькое!

Про всё передумала Улита в ту бессонную зимнюю ночь. Мужа вспомнила, втихомолку всплакнула. Был бы жив, и она человеком была бы. Может, и ребеночка бог бы послал. Умрешь — глаз прикрыть некому. Оттого и места себе не находила, к людям вот потянуло, и — на тебе: Артюха на перепутье! «Статья пятьдесят восьмая». За что?!

Знала Улита: много темных дел на совести у Артюхи, — здесь же, в ее избенке, со старостой бывшим, с мельником бражничал секретарь сельсовета. А потом переметнулся к учителю, на собраниях первое слово — ему. Знала и то: когда банда зеленая наскочила ночью на Каменный Брод, он же — Артюха — выдал меньшого брата Карпа Данилыча. Расстреляли того за озером. И вот этот самый Артюха — правая рука Романа Васильевича, председателя колхоза, с учителем запросто. Мудреных слов нахватался, и всё ему с рук сходит.

«Не будет тебе ничего, — Улита даже кулаком погрозила в окошко. — Теперь живу, как и все».

К Николаю Ивановичу, может, сходить? Не поверит. Много худого наговаривала она и на самого учителя, и на дочку его в первые годы. От того же старосты, от Дениса, от Фильки наслушалась. Близок он, локоть, да не укусишь. Вот ведь как оно всё перепуталось. А если к Андрону толкнуться? Через него и до учителя ближе. Нет, и Андрон не поможет. Виновата Улита перед Андроном, вовек не забыть тому, что она — Улита — поносным словом оговорила Дуняшку, что помогала Денису. И опять мысленно к Николаю Ивановичу вернулась. Вот ведь жалость какая — не часто он ходит теперь в избу-читальню. Когда Маргарита Васильевна жила в доме Кузьмы Черного, редкий день не заглядывал туда же и Николай Иванович, а теперь книжки выдает учительница Екатерина Викторовна. А библиотекарша на курсы в Уфу уехала, вернется ли — неизвестно. С той было бы проще словом перекинуться, — в доме Николая Ивановича своим человеком была. А так, ни с того ни с сего, самой начать разговор с директором школы? Страшно. На квартиру к нему пойти — мало ли что в народе подумают? Да и до Улиты ли ему теперь, после того, что в семье случилось? И снова перед глазами Фрол, староста, Филька, Денис, Дуняша, Андрон, Верочка. Нет, не будет прощенья Улите!