Дмитрий Ерёмин - Перед прыжком [Роман]

Да здравствует братский союз рабочих и крестьян!

Да здравствует мировая революция!

Ура!..

После того, как грохот тысячи голосов затих, Веритеев протяжно и зычно крикнул:

— По ва-а-го-о-онам!

Машинист дал торжественный, гулкий гудок.

Состав медленно тронулся — и опять поплыли перед глазами ехавших в эшелоне необозримые просторы Сибири. Только теперь не в сиянии майского и июньского солнца, а в сиротливом предзимнем убранстве: охлестанные ветром колки из осин и берез, голые, как бы заброшенные поля, белые заплаты снега на яминах и в оврагах, вспухшее тучами непроглядное небо.

Но это не огорчало сидевших в теплушках людей: состав шел с востока на запад, к родному поселку, к родным и близким, домой…

Однако не такой была у Фильки Тимохина «злодейка-судьба», чтобы отпустить его домой в полнейшем благополучии. Она следила за ним внимательно.

— Сколь себя помню, эта хитрая стерьва ни днем ни ночью глаз с меня не спускает! — жаловался он Антошке, когда они приехали в поселок, развезли заработанное в Сибири добро по домам, вдоволь наговорились с родными и отдохнули. — Влюбилась, похоже, сил моих нет! — добавлял он с привычной, на этот раз невеселой ухмылкой. — Чего ни задумаю, как ни ловчусь, обязательно невпопад. А все — от нее, от стерьвы. Вот уж и верно, что Епиходыч. Особенно в энтот раз на Урале…

И в самом деле. Когда эшелон уже благополучно миновал сибирские земли, начал одну за другой терпеливо и осторожно преодолевать серпантинные петли железнодорожных путей на укрытых первым снежком уральских перевалах, «судьба» нанесла Епиходычу свой последний за время поездки и едва ли не самый чувствительный удар.

Началось с того, что у перегруженной добычей теплушки «рыжиков» загорелись буксы. Загорелись пока не сильно: не столько горели, сколько дымили. Шли на подъем, машинист решил, что после этого не самого крутого перевала он вполне успеет потихоньку дотянуть состав до очередной станции. И возможно, что дотянул бы. Но именно здесь, на не очень крутом подъеме, после которого начинался спуск в долинную предуральскую часть России, судьба и сыграла свою последнюю шутку. Едва большая часть состава перевалила высшую точку подъема и вагон «рыжиков» тоже вполз на нее передней парой колес, вдруг лопнул и отвалился передний крюк. Вагон дрогнул, остановился, а те, что шли впереди, легко покатились за паровозом вниз по уклону.

Никитина будто ударило. Не столько разумом, сколько всем своим телом он сразу понял: обрыв. Выглянул в боковое оконце и обомлел: между его частью состава к хвостовыми вагонами зияла белесая пустота. Головной вагон оторвавшихся теплушек еще стоял неподвижно. Он как бы раздумывал: удержаться или пойти? Потом тихонько тронулся с места и медленно пополз назад — в загибавшуюся влево лощину…

Никитин мгновенно закрыл пар и дал тормоз. Тут же дернул сигнальный рычаг — и над укрытыми снегом лесистыми шапками Уральских предгорий понеслись усиленные эхом истошные, возвещающие о несчастье гудки.

За стенками теплушек было холодно: к ночи явно наваливался мороз, поэтому двери теплушек не открывали. Во многих из них топились печурки, выкраденные по дороге счастливчиками из безлюдных составов. Те из ехавших в эшелоне, кому не повезло, либо зябко кутались теперь на нарах в свою летнюю одежонку, либо набивались в другие теплушки к более удачливым друзьям и грелись возле уютно урчащих пламенем походных «буржуек». Поэтому большинство из них не сразу поняло, что случилось.

— Я, понимаешь, лежал на нарах. Мечтал про себя, — рассказывал Филька. — Ух, думал, удивлю же я мамку с бабкой, когда все выгребу из теплушки, перетаскаю домой. Обе с ума сойдут. А тут вдруг чтой-то как бахнет да звякнет, будто железина о железину. Вижу — остановились. Потом шагнули назад. И только я хотел спросить у Сереги Малкина, который сидел у печки внизу, чего, мол, такое? — как слышу — тревога. Малкин — дверь настежь, кричит: «Оторвались! Бери, ребята, поленья! Все что под руку подвернется! Суй под колеса, а то пропадем…» Я и не помню, как выскочил вслед за всеми. Тоже сую… и, думаешь, что? Свои старые сапоги! Разжился в Сибири новыми, крестики помогли, а старые все же повез обратно: может, думаю, пригодятся хоть на заплатки? Вот и сую их под колесо. А рядом ребята с поленьями, с палками, даже с камнями, которые валялись возле пути. Кто-то матрац, который взял еще из дому для удобства, тоже свернул и сунул. Вроде как Петр Петрович, бухгалтер. Только дурак Половинщиков мечется круг других, воет от страха: «Ох, батюшки, так я и знал! Ох, погибаем… теперь уж все!» Я взял да и спихнул его от вагона в кусты: пускай в снегу полежит, остынет…

Не успевшие раскатиться вагоны не сразу, но все же остановили. Сигналы тревоги услышал дорожный мастер этого отрезка пути: обрывы тут случались нередко, мастер их ждал постоянно. Вместе с двумя своими рабочими он поспешил на дрезине к месту происшествия. Сняли здоровый крюк у крайней задней теплушки, поставили его вместо лопнувшего, и Никитину пришлось вернуть состав на станцию, расположенную в лощине.

После осмотра выяснилось, что баббитовая прокладка в не раз уже горевших буксах расплавилась, на шейке оси — царапины. Гнать перегруженную теплушку через роковой перевал с ненадежным крюком, а потом и до Москвы с ненадежной осью было опасно, А тут еще, чтобы избавиться от эшелона, начальник станции предложил Веритееву заменить теплушку другой — тоже с нарами, но без двойных стенок, которыми оборудовали свою «рыжики» по совету Игната Сухорукого.

— Ему, понимаешь, что? — злился Филька на Сухорукого. — После ссоры с Сергеем Малкиным в Славгороде он будто сбесился. В Сибири ничего слишком-то не менял. Что дали ему за работу, то и повез: «Не желаю, бубнил, хватать, как другие!» Это он про Сергея: тот вез целых тридцать с лишним пудов. Пятнадцать за уборочную да пятнадцать, дали ему вроде в премию как уполномоченному от уезда. А у Игната всего пятнадцать. Вот он и придирался. Всю дорогу Малкина будто пилой пилил, а себя выставлял сознательней всех партийных. «Я и не то еще докажу! — говорил. — Еще узнают, что я и есть настоящий распролетарий!» И своих «рыжиков» до последнего страху довел, не дал отовариться всласть. «Что за труд полагается, говорил, то и твое. Остальное не трожь: раз нынче в России неурожай, каждый пуд сибирский ей пригодится». Ну чисто блаженный! — дивился Филька. — Так вот и вышло, что та мука, которую я и другие ребята засыпали в тайники, осталась там, на Урале. Не высыпешь же ее прямо на пол? Хотел было снять штаны да рубаху, туда насыпать, да где там: дело к зиме, и без того еле-еле терпел сибирские холода, а без штанов уж совсем хана…