Дмитрий Ерёмин - Перед прыжком [Роман]

— Ну, папа! Как тебе не стыдно! — пунцово краснея, укоряла его пышненькая, синеглазая Сонечка. А бойкая, смешливая Катенька просила:

— Ох, папка… давай еще! И я тебе подпою!

Катенька и в самом деле давно уже нравилась Антошке. Нравилась ее стройная небольшая фигурка, обрамленное темными волосами умненькое лицо с карими, бойко поблескивающими глазами. А главное — никакого форса образованной барышни в отношениях с такими рабочими парнями, как он. Девушка не пропускала ни одного танцевального вечера, не отказывалась от предложений любого парня, если он был вежлив и трезв. А особенно охотно соглашалась, как ему казалось, когда стал ее приглашать на танцы он, Антошка Головин.

В танцах ему нравилось не столько то, что танцуешь с девчонкой, сколько ритм самого слаженного движения, гибкая легкость тела, мгновение за мгновением как бы плавно взлетающего и плывущего над исшарканным ногами полом вместе с другими девчатами и парнями. А рядом с тобою — Катенька. И ты тайно любуешься тем, как легко и воздушно, лучше всех, это делает она, порозовевшая от удовольствия.

Он даже думал иногда, что не только он ею, но и она тоже тайно любуется им, легким и ловким парнем. Это возбуждало в душе странную сладкую радость. Домой с таких вечеров он уходил всякий раз взбудораженный и счастливый. А потом с нетерпением ждал новой субботы, с удивительной ясностью представляя, как вновь пригласит Катеньку на какой-нибудь падекатр, чтобы затем целый вечер двигаться с нею по кругу среди других ребят и девчат…

О том, что он «втюрился в Клетскую девку», Антошка неожиданно для себя узнал от Фильки еще в поселке. Как-то поздно вечером, когда они вместе возвращались из клуба домой, тот с ухмылкой сказал:

— А ты ничего… мастак!

— В чем? — не понял Антошка.

— Да в этом, с Катькой. Втюрился, вижу, в Клетскую девку? Как два голубка: гули-гули-гули…

— Ты что, обалдел? Это я-то? В Катюшу? — удивился и даже попробовал возмутиться Антошка, до этого искренно считавший любовь выдумкой, вроде религии.

И вдруг его будто ударило: а ведь, похоже, и верно! Он даже остановился: Катенька? С Катенькой — хорошо. Она лучше всех заводских девчат. О ней он думает всякий раз накануне субботы.

Так, значит, верно? Любовь?

В тот вечер, ворочаясь до полночи на своем сенном тюфячке, он окончательно решил, что влюбился, раз Катенька — лучшая из девчат. Вспоминал, как впервые пригласил ее на танец, и она в ответ улыбнулась: «Пожалуйста!» И как затем, когда они вышли в круг, он начисто забыл все, что нужно было делать, чтобы не сбиться, хотя до этого заучил про себя главные танцы назубок. Оказывается, под падеспань надо мысленно напевать: «Жена мужа в Рязань провожала, говорила ему — „не скучай“, а сама с казачком танцевала падеспань, падеспань, падеспань»; под падепатинер: «Поедемте кататься, я вас люблю, вам нечего бояться: за все я заплачу»; а под падекатр — другую тайную песенку.

После этих танцев он чувствовал себя легко, как бы парящим на крыльях. Что же это, как не любовь?

С этим чувством он целый месяц ехал и в эшелоне. И вот зашел в разнесчастный день в вагон к Константину, увидел впервые так близко девицу из «бывших», дочь всем известной в поселке старой барыни на вате Пламенецкой… Увидел… поразился ее сияющей красоте… и — что же за наваждение? Не может быть! Но есть же…

Страдая от стыда и почти ненавидя себя за это, вообще за все, что так неожиданно и ужасно стало терзать его с того дня и что казалось ему недостойной слабостью, даже изменой всему, к чему он привык в своей комсомольской жизни и что считал самым главным в ней, Антошка как-то смущенно спросил Фильку, когда на одной из остановок они вместе шли к торговому ряду — промышлять еду:

— А стихи про любовь ты знаешь?

— А как же! — легко отозвался Филька. — Чего-чего, а уж это…

— Ну да?

— А чего тут особого? — в свою очередь удивился парень. — Взял «Чтец-декламатор», выбрал… Главное тут — влюбиться.

— Значит, влюблялся?

— Я влюбчивый, страсть. Влюбляюсь бесперечь. Чуть не каждый день. Как увижу девчонку, какая красивше, так и готов. Один раз даже сам стихи сочинил.

— Не может быть!

Филька остановился и, сморщив кожу на лбу, некоторое время напряженно думал. Потом громко продекламировал:

— Это кто же такая? Не Панюшкина? — с живым интересом спросил Антон.

— Не. Не она, а эта…

Некоторое время, сосредоточенно уставившись взглядом в землю, Филька молчал. Было видно, что он силится и не может вспомнить, кто же такая Анюта? Это сердит его, ввергает в недоумение: как же так — влюбленным был и забыл? Но ничего определенного на ум не приходит, и парень решительно отметает все в сторону: забыто — и ладно.

— Была одна такая, — ответил он наконец, зацепившись за то, что сохранила память яснее всего. — Артистка. Ух и красива, стерва! Приезжала в заводской клуб из Москвы с концертом. Да ты ее, может, видел? Был в клубе в то воскресенье?

— Не был, наверно.

— И зря. Пела как бог!

— А стишки? — нетерпеливо ввернул Антон.

— Мои-то? Ну, как нагляделся я на нее, как прослушал эти… — Филька попробовал напеть: — «А-а-а — шаль с каймою…. ми-и-илый мо-ой!», — но из этого ничего не вышло, и он досказал со вздохом: — Так и влюбился. А уж потом и стишки…

— А теперь ты в кого? — нетерпеливо спросил Антошка.

— Теперь-то?

Филька вздохнул. Это было для него необычным.

— Теперь, брат, в кого же еще? В нее…

— В Пламенецкую? — догадался Антошка, и кровь так сильно ударила в голову, что он едва не качнулся.

— Ага. Хотел опять сочинить стишки, да на этот раз ничего не вышло. То есть опять получилось вроде: «К тебе душой стремлюся, но встретиться боюся». Да разве это стихи? Пришлось в нынешний раз купить стишок за горбушку ситного у этого… как его… ну, который в том же вагоне едет, не заводской, а родственник этого… вспомнил: Эрик Воскобойников. У него… в самом-то деле он Пашка, а придумал для своих стишков фамилию покрасивше: «Эрик Сияльный». Так, мол, делают все…

— Он разве поэт?

— Ага. Говорит, что где-то даже его стишки помещали. Но мне не понравились: мои про Анюту лучше…

— Прочти.

— Пашкины? Покупные?

— Ага…

— А я их забыл. Бред сивой кобылы, а не стишки!

— Ну все-таки, — не отставал Антошка.

Филька хотел было решительно отказаться, но взглянул на пунцовое от волнения лицо приятеля, усмехнулся, вздохнул:

— Уж больно они, понимаешь ли, заковыристы. Сгоряча я их тогда заучил, а потом, когда хотел записать для этой… для Вероники, чтобы потом отдать… Ну, в общем, как стал писать, так и плюнул. Хотя — стой! Вроде… чего-то зашевелилось!