Дмитрий Ерёмин - Перед прыжком [Роман]

С минуту Филька натужливо выдавливал из глубин памяти не понравившийся ему «бред сивой кобылы» «Эрика Сияльного». Потом с трудом, чуть не после каждого слова плюясь и запинаясь, прочитал:

Да ну ее знаешь куда? — вдруг рассердился Филька. — Говорю тебе — бред! И вспоминать не хочу! Отдал ему за них, понимаешь ли, кроме хлеба еще и ножик… до сих пор себя кляну! А он мне насчет любви как о «зуде чесоточной сыпи…». Об этом дальше написано в его стишках. Вот пусть сам и чешется, черт паршивый…

Антошке такая любовь тоже была противна. Но от одного обостренного сознания, что любовь может даже такого нахального парня, как Воскобойников, довести до того, что начнешь сочинять стихи, от одного этого он все равно после разговора с Филькой несколько дней продолжал ходить как в тумане: внезапный напор чувства влюбленности в Веронику сделался лишь сильнее. Кончилось тем, что Антошка начал было и сам сочинять стихи о любви. Незадолго до отъезда эшелона из поселка он прочитал «Три мушкетера» Дюма, и теперь в голове все вертелось вокруг королевы и бравых вояк, одинаково готовых в любую минуту для поединка и для любви. В конце концов, с превеликим трудом, он осилил несколько строк:

Но дальше дело не пошло. Пришлось довольствоваться невнятным бормотанием: «Как увижу тебя, тра-та-та- та». И опять: «тра-та-та-тра-та-та!»

В этот последний перед распределением день, уже в Славгороде, желание как-то обратиться к новой возлюбленной (и лучше всего, конечно, стихами) сделалось просто неотвратимым: завтра, когда произойдет жеребьевка и все разъедутся по своим местам, будет поздно. Те, кто останется в городе, известны без жеребьевки: Петр Петрович с Катенькой и Соней, а также некоторые мастера и инженеры, в том числе иностранцы, — эти будут налаживать производство на местном заводе и на двух-трех фабричках. Остаются в городе музыканты Свибульского и драмкружковцы Оржанова: они будут колесить из села в село с «Судом над Советской властью», с постановкой «Кровные враги» и с музыкой.

А куда определят его? Куда попадет Вероника? Если в разные волости, до самой осени? Разлука на несколько месяцев… этого выдержать невозможно! Сегодня же, вот сейчас необходимо передать ей, скажем, с Зинкой, стихи про свою любовь…

И Антошка решился.

Вначале он попросил сочинить ему стихи о любви Ро- дика Цветкова, прозванного в поселке «рифмоплетом». Но тот, оказалось, был занят по поручению Оржанова переделкой какой-то пьесы для драмкружка, поэтому начисто отказался:

— Сейчас у меня не стиховой период. Как-нибудь потом…

Волей-неволей пришлось обратиться к «Эрику Сияльному». Страдая от стыда, Антошка разыскал в толпе высокомерного Пашку Воскобойникова, отвел его за угол сарайчика недалеко от вокзала и, запинаясь, попросил по- товарищески выручить насчет стихов.

Выслушав его робкую, еле произнесенную вслух просьбу, «Эрик» презрительно фыркнул:

— Тебе… и о любви?! Тоже влюбился, что ли?

— Ага…

— Ну и ну! — поразился пижон Воскобойников. — Комсомолец, да еще железный, и вдруг — о любви! Докатился! — протянул он с видом умудренного высокими материями человека, заставшего железного Антона за пустяковым, просто неприличным делом. — Не ожидал от тебя.

И назидательно добавил:

— Любовь — это для чувствительных барышень вроде Сонечки.

— А для Фильки написал?

— Ну, те были сделаны давно. С тех пор я вырос. Советую и тебе: плюнь. Все эти ахи да вздохи, мармелады и прочее — не для нас. Особенно таких, как ты; докатился!..

Антошке стало совсем уж не по себе: верно, что докатился! Кто же, выходит, оказался на поверку пижоном и недорезанным буржуйчиком? Вовсе не Пашка, над которым они с Филькой всегда открыто посмеивались, поглядывали на него свысока, как на зазнавшегося, гнилого барчука. Теперь получилось, что сам ты не только не лучше, но хуже этого «Эрика Сияльного»!

Чтобы хоть как-то выбраться из постыдного положения, он с фальшивой и глупой в таких обстоятельствах ухмылкой на круглом, обожженном огнем стыда лице торопливо спросил:

— А теперь чего сочиняешь? О чем?

— Во всяком случае, не об этих пустяках. Любовь… хм!

Воскобойников усмехнулся:

— Ты-то в кого влюбился? Может, в эту вон Веронику? Девка она что надо. Я сам бы с удовольствием, — и произнес похабное слово.

Вначале Антошка похолодел от страха:

«Угадал, черт Сияльный! Главное теперь, не показать вида, а то засмеет». А когда услышал грязное слово, его охватила неудержимая злость:

«Вот поганый, что говорит! Да я тебе, стихоплет…» И неожиданно для себя изо всех сил ударил Воскобойникова в левую скулу.

Ударил — и испугался: вот тебе раз! А когда тот, не удержавшись и взвизгнув от боли, закачался и стал валиться набок, Антошка с чувством отчаяния и вины успел подхватить его на руки.

Так вместе они и свалились на тропку возле сарая.

К удивлению и радости Антошки, ему помог подняться с земли, а потом и. загородил спиной от лезущего с кулаками Воскобойникова не кто иной, как Филька Тимохин. При этом весело, не без насмешливости, пошучивал:

— Спрячь, стихоплет, кувалды свои в карман, скоро пригодятся косить-молотить у крестьян в деревне. Отзынь, говорю! Давай отсель в свой вагончик…

И когда тот, ругаясь, ушел, на вопрос Антошки: «Откуда ты? Жив?!» — беспечно ответил:

— Не одолела холера! Говорил, что ничто меня не берет? Я от болезней заговоренный!

…В тот день, когда санитары свалили его в бараке на землю, он дотемна пролежал среди мертвых — от слабости в полусне, в забытьи. А ночью не то проснулся, не то очнулся: холодно стало. Глянул в раскрытую дверь — на небе сверкают звезды, краешком посветила луна…

— И так помирать мне, Подсолнух, не захотелось, — рассказывал Филька, по обыкновению то размахивая перед собой длинными, нескладными руками, то прихватывая Антошку цепкими пальцами за рукав, за пуговицу или склоняясь к самому уху. — Так я перепугался могилы, что взял да выполз оттуда на волю. Выполз — гляжу и слушаю: ночь. На железке — стуки да бряки. В жилухе — собаки лают. В пузе — урчит, тянет ослободиться. Сделал что надо — и пополз на карачках дальше. И только выполз с этого двора наружу, привалился к чьему-то забору, как сразу наткнулся прямо на бабу. На Ефросинью Антипьевну. Как после узнал, старушка. Спасительница моя. Сердце у ней оказалось — чистое золото. «Ползешь? — говорит. — Живой? Значит, не время…» Ну я и пробыл у ней цельных семь ден. Травой какой-то поила, пузо мне укрепляла. За это ей десять крестиков дал… уж так-то рада была! А я, как пришел в себя, взял ноги в руки и — догонять. В Омске спросил, где наши? «Дальше, велят, езжай». Я и догнал. Вон с тем поездом, который дует в Семипалатинск. Первым делом глянул на свои нары. И что же?