Семен Журахович - Киевские ночи [Роман, повести, рассказы]

Его хмурое лицо посветлело, когда из дверей магазина, который немцы превратили в склад радиоприемников, вышли, довольно улыбаясь, двое парнишек лет по семнадцати.

«Почин сделан», — подумал Максим, провожая их взглядом. Уходя, парни кинули какое-то словцо высокому юноше, стоявшему в очереди, тот громко засмеялся.

— Ишь, оскалился! — сердито сказал старик с болезненно желтым лицом. — Весело ему…

Юноша оглянулся и бросил через плечо:

— Плакать не собираюсь!

— Сатана белозубый, — проворчал старик и отвернулся.

«И правда — не Ромка, а сатана», — сказал себе Максим. Он смотрел на него, пока Ромка не перехватил гневно-предупреждающий взгляд.

Так было всегда: с первой же минуты, с первых слов его называли — одни сердито, как вот этот старик, «сатаной», другие ласково — «белозубый». Он расплывался в ослепительной улыбке и удивленно спрашивал: «А вы откуда знаете мою фамилию?»

Звали его Роман Белозуб. Но для всех знакомых, а тем паче друзей он был просто Ромка Белозубый, и это очень подходило ему, парнишке с веселым круглым лицом, с быстрыми насмешливыми глазами.

И сейчас он ни минуты не мог устоять спокойно. Одного заденет словом, другого угостит папиросой; а кому- нибудь предложит прямо здесь, в очереди, сыграть в дурака или, закрыв глаза, вытащить из колоды карт бубнового валета.

И только когда надо было переставлять с места на место корзинку с радиоприемником, которая стояла на тротуаре у стены, Ромка становился серьезным и сосредоточенным. Он поднимал корзинку обеими руками и настораживался, словно к чему-то прислушиваясь.

— Что? Тебе и сейчас музыка мерещится? — насмешливо спросил его старик, которого возмутила Ромкина веселость.

— Это такой приемник, что все может, — серьезно ответил Ромка. — Он и без электроэнергии заиграет.

Ромка был спокоен. Часовой механизм, скрытый в коробке радиоприемника, тикал так тихо, что его можно было услышать, лишь вплотную прижав к уху.

А старик не успокаивался:

— Вот для таких, как ты, объявленьице, — и показал глазами на стену. — Беги…

…Производится набор в украинскую полицию. Требования: возраст от 18 до 45 лет, рост не менее 1,65 м, безупречное прошлое в моральном и политическом отношении.

— Нет, — усмехнулся Ромка. — Росточком не вышел.

Очередь двигалась быстро. Никаких квитанций, никаких формальностей. Поставь приемник, назови фамилию и адрес, которые запишет равнодушный канцелярист, — и можешь идти.

Через час Максим и Ромка уже были свободны. Их радиоприемники остались в разграбленном немцами магазине вместе с сотнями, а может быть, и тысячами других радиоприемников. Немецкий приказ был выполнен точно.

Они молча шли на Соломенку, где поджидала их с обедом Надежда. И каждый думал, что теперь надо терпеливо ждать, а это всего тяжелее. Ждать вечера, когда — после комендантского часа — взорвутся мины замедленного действия. Ждать утра, когда можно будет собственными глазами увидеть, что произошло с домом, который для многих офицеров немецкой комендатуры был не только местом работы, но и жильем.

Но утром им ничего не удалось увидеть. Уже за два- три квартала от сгоревшего здания комендатуры немецкие патрули, угрожая автоматами, разгоняли всех штатских.

Лишь через несколько часов, собравшись вместе, Ольга, Надя и Максим могли как-то свести воедино то, что им удалось разузнать. Поздно вечером в магазине раздались глухие взрывы, а через несколько минут вспыхнуло пламя. Многоэтажный дом превратился в пылающий костер, в котором погибли десятки, а возможно, как об этом говорит молва, даже сотни фашистских офицеров.

Потом прибежал запыхавшийся Ромка и, хватая ртом воздух, рассказал, что немцы опять выселяют живущих на Крещатике, дом за домом, и грабят квартиры. Владимирская горка, Первомайский парк на склонах Днепра стали приютом сотен людей, выгнанных из дому. Дети, старики, больные лежат на одеялах, а то и просто на траве.

Что творилось на Крещатике?

Вслед за комендатурой по неизвестным причинам взорвался, рассыпался в прах пятиэтажный дом по другую сторону улицы.

И уже среди бела дня тяжелый взрыв поднял в воздух и осыпал землю обломками новой гостиницы. Еще один взрыв — и не стало старого уютного «Континенталя». Взрыв за взрывом. Языки пламени, которого никто не гасил, перекидывались с дома на дом. Крещатик запылал.

Тысячи и тысячи изгнанников, в тот осенний день оставшихся без крова, стояли на склонах под купами деревьев и в немом ужасе смотрели, как горят их дома.

В Крещатом яру бушевало пламя, оно рвалось ввысь огромными багряными языками, опаляя тучи, что словно наливались кровью.

Сюда, на Владимирскую горку и приднепровские кручи, лишь приглушенно, едва слышно доносилось завывание огня и скрежет раскаленного кровельного железа, которое под порывами ветра летело огненными ракетами, еще больше расширяя огромный пожар.

В глазах людей, стоявших в упорном молчании, не в силах оторвать взгляда от огня, можно было угадать всю гамму человеческих чувств: отчаяние и ненависть, слабость и решительность, бессилие и жажду мести…

С черного неба падал черный теплый пепел.

Оттого, что расстояние приглушало звуки, жуткая тишина была еще страшней.

Там, в низине, кипела огненная река; казалось, она вот-вот зальет весь город и неудержимым, всепоглощающим потоком обрушится в Днепр.

Звонок, очевидно, не действовал. Лиза постучала. Нетерпеливо, изо всей силы.

Щелкнул замок, дверь отворил сам доктор Эпштейн, высокий, костлявый, седой. И спокойный, как всегда.

— О, вы не боитесь, даже не спрашиваете, кто стучит?

— Мне нечего бояться. Пожалуйста!

Он провел ее в свой кабинет.

— Присаживайтесь.

— Как ваша жена? Все еще лежит?

Доктор вздохнул:

— Бродит понемногу. Это уж болезни, против которых медицина бессильна. Вы мне расскажите лучше, что делается в городе. Все еще горит? Вы видели повешенных? Вы видели, как гнали пленных?..

— Ну, что вы хотите, Наум Абрамович, война.

— «Война»! — подскочил Эпштейн. — Это варварство, это бесчеловечность. Утонченная и подлая жестокость. Такого еще свет не видал. И это называется — культура. Европа!..

Лиза сжала тонкие губы:

— Да, немцы — культурная нация. И они не виноваты, что их вынуждают применять решительные меры. Все это сплетни, что говорят о немцах, ведь не станете вы отрицать, что это высшая раса.

— Что значит раса, раса! Что значит высшая, низшая… — Эпштейн развел руками. — Простите, я этого не понимаю. Всю жизнь я знал одно: есть люди. Когда человек заболеет, я никогда не спрашиваю, какой он расы. Я бегу на помощь. У меня больное сердце — я бегу. Жена едва дышит — а я бегу.