Семен Журахович - Киевские ночи [Роман, повести, рассказы]

— Война, что поделаешь… — рассеянно бросила Лиза, разглядывая книжные шкафы, мягкие кресла, кожаный диван. Вдруг она вскочила, процокотала каблучками через комнату и погладила ковер, закрывавший всю стену. — Какой чудный ковер! Наверно, настоящий персидский.

Эпштейн равнодушно посмотрел на ковер, потом перехватил загоревшийся взгляд соседки, полный кричащей жадности, и болезненно поморщился:

— Если хотите, возьмите его себе.

— Нет, я, собственно… — Лиза отошла от ковра. Теперь взгляд ее упал на письменный стол. — Что это? — удивилась она и сделала несколько шагов почему-то на цыпочках.

— Это лекарства моей жены, — объяснил Эпштейн. — Она часами просиживает у стола. — Лицо его посветлело, он улыбался. — Сыновья. На фронте. Михаил — сапер, лейтенант, а младший, Юрик, — врач, уже капитан. Мы успели получить от них письма. Видите? У Миши полевая почта двадцать восемь дробь двенадцать, у Юрика — семьдесят один дробь три. А где это? Кто теперь знает? А вот их довоенные фотографии.

Он дрожащей рукой коснулся карточек, на которых жила и смеялась сама молодость.

— Зачем вы все это выставили? Кто-нибудь увидит…

— Я ничего не боюсь, Елизавета Андреевна… Ничего…

Он смотрел на нее такими глазами, что Лиза не знала, как начать разговор.

— Я, собственно…

— Простите, — спохватился врач. — Вам что-то было нужно. Как ваше здоровье? В прошлом году пришлось немало поволноваться из-за вас. Все, слава богу, обошлось благополучно. А с этой болезнью, теперь уже можно вам сказать, бывает ой-ой…

— Спасибо, доктор. Я чувствую себя хорошо. Вот у Феди очень болит голова. Знаете, такая мигрень…

— Мигрень?.. Ах да, мигрень. За эти три месяца я в госпитале видел столько крови, что уже забыл, что существует такая болезнь… Сейчас дам порошки. Чудесные порошки.

— Я, собственно, не за этим пришла, — сказала Лиза, уже сердясь на себя за то, что тянет и не решается начать. — Вы идете завтра?

— Что? — Врач замахал руками, показывая на дверь в соседнюю комнату. — Тише!

Лиза невольно понизила голос:

— Разве вы не знаете о приказе?

— Приказ? Знаю, — глухо обронил Эпштейн. — Какое варварство! В середине двадцатого века погромы, гетто… Чума, фашистская чума…

— Так вы завтра пойдете? — уже с нетерпением спросила Лиза. — Я, собственно, хотела вас попросить…

— Я слушаю.

Лиза смотрела куда-то вбок, но голос ее звучал ровно:

— Вы знаете, как мы с Федей мучаемся в одной комнате. И шестой этаж. Кроме того, я хочу взять к себе маму. Так вот… Если вы пойдете, мы займем эту квартиру… Чтоб другой кто-нибудь не захватил. Мне обещали ордер. Теперь в районной управе пан Калюжный. Это наш знакомый. Так вот… Я, собственно, хотела… И Федя тоже просит. Может быть, вы у нас переночуете эту ночь. Вам все равно утром идти. А мы уж тут…

На миг она подняла глаза и увидела лицо, искаженное судорогой боли. Старый врач дергал сорочку на груди, он задыхался.

— В этом доме, — наконец заговорил Эпштейн, — нет ни одного человека, которого бы я не лечил. У постели которого я не провел бы хоть одну бессонную ночь. Я думал, что знаю здесь всех… Но нет! Кое-кого я не знал. — Он вдруг поднялся, худой, высокий, с протянутыми дрожащими руками, и хрипло крикнул: — Вон! Вон!

— Ну-ну! — тонко взвизгнула Лиза, отступая. — Не очень-то…

— Вон отсюда! — сдавленным голосом повторил старик. Его длинные руки тряслись над ее головой.

Она пятилась, а он шаг за шагом шел следом. В прихожей она побежала к двери, защелкала замком, но отомкнуть не могла.

Эпштейн, уже опустив руки, подошел и открыл дверь. Потом разжал ладонь, взглянул и удивленно поднял седые брови.

— Возьмите, — сказал он тихо. — Вы забыли лекарство для Федора Ивановича.

И ткнул порошки в потную руку Елизаветы Андреевны.

За ее спиной щелкнул замок.

Прошло несколько минут. Эпштейн сидел у стола и смотрел на фотографии сыновей…

Сердитый стук в дверь вернул его к действительности.

— Кто там? — спросил врач, выйдя в прихожую.

— Это я, — послышался голос Куземы.

— Порошки я вам передал. Чем еще могу служить?

— Откройте! — От сильного удара затряслась дверь.

— Нет, я не открою.

— Я позову полицию! — крикнул в замочную скважину Кузема.

— Зовите полицию.

Отходя от двери, Эпштейн еще успел услышать, как Кузема процедил сквозь зубы:

— Погоди, проклятый жид, мы еще поговорим! Потом раздался еще один злобный удар, над дверью отвалился кусок штукатурки, упал на пол и рассыпался.

Когда Марьяна сбросила с себя тяжелое, каменное забытье, Ганна уже возилась на кухне. Зубарь спал сидя, склонив голову на стол.

Марьяна подняла черную, из толстой бумаги штору и невольно взглянула на его лицо — оно было желтее, измученное, нижняя губа слегка отвисла.

Она отвернулась. Всему конец. Миновало. Горе, слезы, тревога о нем и о себе — все это было в другой жизни, которая оборвалась этой ночью. В той жизни, где она не могла пройти мимо этой лохматой головы, чтобы не прижать ее к груди, где достаточно было коснуться его руки, чтобы утихла любая боль. Все оборвалось этой ночью. Никто не увидит больше ее слез, не услышит стопа. Она уйдет, зажав сердце в кулак, она вытерпит все, чтоб сберечь сына. Неужто весной не вернутся наши?

Марьяна вышла на кухню и увидела, что Ганна уже успела помыть посуду. «Зачем? — мелькнуло в голове. — Ах да, Олекса остается…»

Ганна в течение бессонной ночи тысячу раз говорила себе: «Не думай», а клубок в голове разматывался и разматывался без конца. Увидев Марьяну, она встала с табуретки, будто только и ждала ее, и сразу же сказала то, что казалось ей выходом из глухого тупика, в котором они очутились:

— Вот что, Марьяна, думала я, думала… Может, лучше оставить Левунчика у меня? А?..

Марьяна взглянула в это широкое, морщинистое лицо, на котором лежала печать беспредельной доброты и скорби, и едва сдержалась. «Я ведь поклялась — ни слезинки!»

— Нет, мама, — покачала она головой. — Нельзя… Они грозят за укрывательство расстрелом.

— Неужто ребенка кто-нибудь выдаст?

— Вы сами говорили, что ваш сосед стал полицаем.

— Иванчук? Эта сволочь? — В голосе ее слышалось сомнение, и все же она не могла поверить, что даже такая сволочь, как Иванчук, может выдать ребенка.

— Убьют и вас и… — Марьяна отвернулась, схватила кувшин с водой, полила себе на руки, плеснула в лицо. Стало легче. Вытираясь жестким полотенцем, сказала уже спокойно — Как-нибудь перетерплю я с ним.

Ганна промолчала. И правда, кто же ребенку первая защита и спасенье? Мать! Не ей посягать на это святое право. И тогда она сказала — просто, обыденным тоном, как будто это само собой разумелось:

— Пойду я с тобой. И всё. — Прежде чем Марьяна успела что-нибудь ответить, она сердито прикрикнула — Не смей мне перечить. Молчи! Привыкли командовать над старшими…