Семен Журахович - Киевские ночи [Роман, повести, рассказы]

Чижевский вдруг умолк, уставился на меня слегка затуманенными глазами и обиженно спросил:

— Чего вы молчите?

— Слушаю.

— Смешная история?

— Сказать по правде, пока смешного мало.

Чижевский отвел глаза, потер лоб и сказал тихо:

— В том-то и суть, что смешного мало. — Он выпил еще рюмку. — В конце концов надоело мне думать и гадать, жалеет она или не очень. Решил я сам убедиться. И вот приехал сюда, в этот благословенный райцентр. Будто бы к родичам. А на самом деле, чтоб собственными глазами посмотреть. Встретил возле школы. Такая же тоненькая, тихая. А в глазах — омут! Берегись, а то утонешь… Разговор сперва не очень клеился, но я напросился в гости. Думаю: «Покажу тебе всю картину моей благополучной жизни». Прихожу к ней домой — все те же две комнатки. Но теперь там дьявольская теснота. Знакомит меня с мужем. Я уже говорил — учитель он… И все как божий день мне ясно. Вижу тот же шкап, тот самый стол. В другой комнате заметил новую кровать и детскую коляску — сынок у них. Да еще дешевенький радиоприемник. Не густо, правда?

Принес я бутылку вина, шоколаду — культурно? Могу себе позволить. Так я и сказал. Намекнул, значит. Вижу, Галина покраснела, переглянулась с мужем. Но ничего не ответила на это. Да зачем говорить? Я и так понимаю: задело-таки… Погоди, думаю, я еще жару подкину. Ну, выпили по чарке, то да сё. Веселее пошел разговор. Муж ее парень ничего себе, рассказывает разные истории. А я на конкретные факты нажимаю. Я люблю говорить конкретно: куда ездил, что видел, что купил. Галина улыбается, виду не подает. Но я отлично понимаю: жалеет! В самом деле, тут ведь и слепому ясно. Погоди, думаю, я еще добавлю. Перевожу разговор на завтрашний день. Каждый человек должен иметь перспективу. А какая у них перспектива, скажите на милость? Учитель и через пять и через десять лет будет учителем. Смешно, правда? Ну, может быть, директором школы станет. Большое счастье!.. Раскрываю им свою перспективу. Не ради хвастовства, а из принципа. Раз пошло на принцип, я и говорю: «Приглашают меня в область, в совнархоз. Заместителем начальника управления пищевой промышленности. Могу хоть завтра ехать». И смотрю ей в глаза, в этот омут, от которого голова кружится. Она мне говорит: «Ты растешь». Расту! Все должны расти… «Из области, — говорю, — буду уже на Киев или на Москву курс держать».

Долгонько просидел я у них. Мне все хотелось, чтоб Галина хоть словечком выдала себя: вот, мол, и нам бы отдохнуть на Кавказе! Вот, мол, и нам бы радиолу и красивую мебель приобрести! А она и виду не подает. Смешно, правда?

Ну ладно. Плюнем на то, у кого больший достаток. Для Галины это не так уже много значит. Но ведь есть вещи поважнее: авторитет и, так сказать, положение. Ведь и слепому ясно… А она ничего не хочет видеть. Попробуйте разгадать эту загадку? Почему она оттолкнула меня и вышла за него? Почему? Что она в нем нашла? Не подумайте, что я придираюсь, хочу охаять его и прочее. Парень вроде ничего… Шибко деликатный. Я таких называю интеллигентской размазней. Но чего он добьется в жизни с этой своей деликатностью?

Чижевский выпил последнюю рюмку, заглянул в пустой графинчик и отставил его. Потом посмотрел на часы.

— Вы тоже на сорок третий?

— Нет, — сказал я, — мне в другую сторону, на Полтаву.

— Значит, вы не здешний? — опять спросил он. — Не знаете такой — Галина Криничная?

— Нет, не знаю.

— М-да… — Чижевский потер ладонью раскрасневшееся лицо. — Если так посмотреть — ничего особенного. Только глаза… Однако не может быть, чтоб она не жалела. Гордая, потому и виду не подает. Ну ладно! — он пристукнул кулаком об стол. — Все это глупости. Надо выкинуть из головы… Погулял я у родичей — есть у меня здесь дядька. Пора домой. Сегодня утром зашел в школу попрощаться. Его не было, и очень хорошо. Спрашиваю у нее напрямик: «Скажи, Галя, только откровенно… Может, больше не увидимся, скажи откровенно: ты счастлива?» Посмотрела на меня так, что вот тут даже закололо: «Счастлива!» — «Ничуть не жалеешь?» Только рассмеялась: «О чем же мне жалеть?» Гордая она, ни за что не признается. Но я уверен, где-то там внутри кошки скребут. — Чижевский помолчал. И вдруг поднял голову, оживился: — Есть у меня интересный план. — Он подмигнул, потер руки и засмеялся: — Есть такой планчик… Весной куплю автомашину и вместе с супругой пожалую сюда. А отсюда в Москву, в Ленинград… Что тогда Галина скажет? Какими глазами посмотрит? Все, все увидят, как она жалеет. Я все-таки добьюсь, чтоб у нее хоть слово вырвалось. Хотя бы одно слово…

Чижевский снова посмотрел на часы, подозвал официанта, рассчитался с ним и встал.

— До свиданья. Спасибо за компанию, — сказал он, кивнул мне и ушел.

От бумажных цветов веяло беспросветной скукой. Я посидел немного и вышел на перрон. Как раз в это время отходил каменец-подольский поезд. В одном из окон я в последний раз увидел нахмуренное лицо Чижевского.

Потом наступила тишина. Ее разорвал пронзительный гудок маневрового паровоза, который подбежал ко мне почти вплотную, презрительно фукнул паром и крикнул мне в лицо: «Ждешь? Жди, жди… Ты тоже пожалеешь, да-да, пожалеешь».

Аленка стояла посреди комнаты и, задумчиво посасывая палец, искала глазами — нет ли чего-нибудь интересного. Посмотрела в одну, в другую сторону, огляделась вокруг. Но ничего не находила. Стулья и стол, книжки и посуда — все стояло на своих местах, и все молчало. Чем же ей заняться?

То, что утром ей поручила мама, Аленка уже сделала. Выпила молоко и поставила чашку на стол. Не разбила! Сама зашила кукле юбку. И не укололась. А иголку снова в подушечку воткнула. Подмела в комнате, а веник положила откуда взяла — под ящик, у порога. Потом рисовала зайца. Ох и хлопот с ним было! Одно ухо у зайца почему-то вышло длиннее. Что с этим ухом случилось? Но Аленке некогда было с ним возиться. Надо было руки мыть. Руки стали красные и зеленые, потому что заяц тоже был красный и зеленый. Пока помыла руки, расплескала воду. Снова забота! Вытерла тряпкой пол, как мама велела, а руки — платьицем. Этого уже мама не велела, но Аленка позабыла.

Потом принялась складывать буквы. Четыре кубика — это «мама». А вот не получается. Куда же девался кубик с надбитым уголком? Аленка рассердилась, разбросала кубики и стала на маленьких счетах, которые подарил ей папа, считать, сколько ей лет. А лет ей уже немало. Если растопырить пальцы на одной руке, так столько как раз и выйдет. Скоро придется занять пальчик на другой руке. А когда прибавятся два пальца, Аленка пойдет в школу. Так сказала мама. А мама все знает.

Аленка зевнула. Ой как скучно! Поиграть бы папиными инструментами… Но Аленка вчера порезала себе мизинец, и папа все свои молоточки, напильники, щипчики, ножики запер в ящик. Возьмешь их теперь! Аленка попробовала тихонько покрутить машину — не крутится. Видно, мама не позволила ей с Аленкой играть.