Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

прикасайтесь, и здесь болит, меня суки калечили. Когда же они вас калечили,

Александр Сергеевич, если до стационара вы в Малой зоне провели три месяца как

один день? А он в ответ: если суки бьют, то это-таки надолго, проверять не советую.

Наложите мне гипс на триста шестьдесят градусов, – Любарский обхватил себя худыми

руками, – у меня все тридцать два ребра перебиты. Количество ребер он перепутал с

количеством зубов, коих, кстати, у него два-три и обчелся. Будем лечить ушибы, зачем

вам еще гипс? Нет, он не согласен, сделайте ему от сих до сих, – и показывает от

ключицы до подвздошной кости, у него всё болит, нужен корсет. Пришли блатные: чего

тебе, Женя, щикатурки жалко? Не жалко, но если ребра сейчас терпят, то потом от

стабилизации грудной клетки и в самом деле заболят. Да и ушибы у него без

переломов. Самара выдал секрет – Пушкин через месяц выходит и боится, его суки

встретят, а он старый, ни убежать, ни отмахнуться. Пришлось сделать ему бронежилет,

бочку гипса потратили, старались, чтобы не придавить дряхлые кости, не прищемить

ему вислую кожу. Но если теперь блатные все подряд, опасаясь сук, начнут требовать

себе корсеты, в стране гипса не напасешься. Чем Пушкин еще хорош, – знал уйму

стихов и впадал в кайф от любой таблетки. Придет в процедурную, сама кротость и

вежливость: «Не помешаю, Евгений Павлович, извините, конечно, в голове у меня

туман, шарики за ролики, можно хотя бы воды грамм пятьдесят из-под крана? Таблетку

бесалола запить, или белладонны, где у вас белладонна? Только предупреждаю, две

сразу или лучше три». А в белладонне, кстати, белена, говоря по-русски, нажрется

человек и на стенку лезет. Выпил, ушел, через полчаса идет обратно, – что вы мне

дали, во рту сухо, глотку дерет, дайте глоток валерьянки запить отраву. Запил, ушел,

через пять минут снова – нельзя ли аспирина таблетку, что-то у меня в костях ломота и

бабу охота. Он уверен, что от сочетания каликов-моргаликов в желудке у него

получится услада для души. Каждый раз он обещал: я вам поэму прочитаю, Евгений

Павлович, у вас челюсть отвалится. На Беломорканале сидел поэт, Максим Горький

туда приехал, его послушал и тут же выпустил, теперь он член Союза советских

писателей, сука буду, даже лауреат. Но за поэму – куш.

«А что там случилось, между Гапоном и Волгой? – спросил меня Пушкин тихо,

как заговорщик. – Между нами, я – могила». – И он провел ногтем большого пальца по

шее. Я сказал, что ничего не знаю. «Как не знаешь? Дело было в твоей хате». Пушкин

вор, но не в законе, а почему, сказать трудно. Если бы он сам рассказал мне про стычку

Волги с Гапоном, мне было бы интересно, как это толкуется. Я же не имел права

рассказывать, да и не хотел, не моя манера. А дело действительно было в моей хате, и у

Волги вышла промашка, можно сказать, по воровской юриспруденции. Он только что

поступил к нам в стационар, уже в четвертый раз, а тут как раз прибыл из закрытой

тюрьмы Цапля, тощий, длинноногий, действительно как цапля, принес три бутылки

водки, колбасы, хлеба, завесили окно одеялом в моей каморке, дверь заперли, а на

двери вывеска «Лаборатория». Цапля в расписухе – вышитой косоворотке, как артист

самодеятельности. Воры любят вырядиться во всё старинное – косоворотка, сапоги,

жилетка какая-нибудь цыганская, нательный крестик ценится не меньше наколки.

Разговор о том, о сём, и Волга спросил у Цапли, что там за хипиш случился в закрытой

тюрьме, кого прибрали? Лёнчика Третиста, классного стирогона, друга Цапли. Дело

было в 8-й камере на втором этаже, большая камера, прибыл в нее богатый этап,

Лёнчик обшпилил всех третями и сидел на тряпках, как египетский фараон. Слава о

нем гремела по всей закрытой, найдется ли кто умнее, хитрее? Нашелся. Пуляют в 8-ю

камеру ксиву с третьего этажа: «Лёнчика Третиста хлестануть по ушам, а если заершит,

то прибрать». И подпись – воры, сорок кликух. Серьезный документ, это вам не какая-

нибудь цедула из райкома, райздрава, райсобеса. Плюс настроение в камере не в пользу

Лёнчика, все тряпьё забрал, денег ни у кого нет, на членовредительство играть не хочет,

на пайку не положено. Собрали толковище, так и так, сорок воров требуют хлестануть

тебя по ушам. Лёнчик на дыбы, его тут же и прибрали, в закрытой нравы суровые,

воровского приказа не обсуждают. Лежит Третист, остывает, санитары еще не успели

вынести, а камера тряпьё поделила и шпилит в карты, интерес появился. Цапля пришел

в 8-ю на другой день, спрашивает, где Лёнчик Третист, а ему говорят – прибрали. За

что, я его знаю до донышка как правоверного вора. Камера в ответ: пришла ксива с

третьего этажа. Кто подписал? Воры, сорок кликух. Цапля начал выяснять, по трубе

перестукиваться, кто писал ксиву, установил – Колыма писал. А где Колыма? Дёрнули

на этап. Когда? Сегодня утром. Кто будет отвечать за вора, падлы?! Колыма поехал в

сучий лагерь, но успел убить вора просто так, за одно только превосходство. Вот

почему урки жестоки и решительны в своих действиях, у них на деле то, что в

правоохранительной системе на бумаге, – неотвратимость наказания. Цапля

рассказывал и плакал. «Падлы, зарезали честного вора, где справедливость?»

Волга тоже знал Третиста, Волга близко к сердцу принял известие, ведь и его

может вот так же прикончить блатная чернь – из зависти. «Вот она где,

справедливость!» – зло сказал Волга и постучал носком сапога по полу громко, как

молотком. При этих словах Коля Гапон значительно посмотрел на Самару, тот

понимающе, хотя и осторожно, кивнул. Волга ничего не заметил, у него на глазах

повязка. «Воры еще не перевелись, Волга, думай, что говоришь. Есть еще кому

постоять за справедливость. – Гапон выговорил это вонючим тоном прокурора-

законника. Волга в ответ еще громче постучал носком сапога по полу и повторил

врастяжку: «Вот она где, справедливость, – в могиле! У Лёнчика золотые руки, таким

памятники надо ставить, а его прибирает какая-то старая шушваль, гнилая сука. Надо

уважать вора за красивую игру, а не убивать его. Если у тебя куриные мозги, не садись

против хорошего стирогона». И Гапон, и Самара окрысились, в карты они играли так

себе, с Волгой не сравнить. Я вижу, будет скандал, и как хозяин потребовал: «Урки,

хватит спорить, давайте лучше выпьем». Но они на меня нуль внимания, будто меня тут

нет, а если я чего-нибудь погромче потребую, могут угомонить, чтобы не путался под

ногами при воровской схватке. «Борщишь, Волга, перебор гонишь, – сквозь зубы

манерно выговорил Гапон. – За такие слова можно спросить». – «За какие слова?» –