Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

«А как вообще жизнь, Иван, обижают тебя блатные?» Я чуть дымом не

подавился, Иваном меня тут никто не называл. Растрогал он меня, как пацана.

«Всякое бывает… Блатные или не блатные, тут не курорт». – Сказать, «обижают»,

значит, клепаешь на них, потребует назвать конкретно, «не обижают», значит,

заодно с ними. Дубарев научит меня осмотрительности, чему ни в школе, ни в

институте меня не научили.

«Ты честный зека, Щеголихин, настоящий советский человек, – серьёзно и

проникновенно сказал Дубарев. – Мы проверили твоё дело, преступление

случайное, по недоразумению. Но если наказание дано, надо отбыть его честно, не

смыкаться с преступным элементом, с рецидивной прослойкой исправительно-

трудовых заведений. Честному человеку в условиях лишения свободы нелегко

приходится. Мы это знаем и всегда идём навстречу, если человек наш, советский».

Я не учуял в его словах никакого подвоха. Я действительно советский,

младший лейтенант Дубарев говорил правду, и незачем мне тревожиться, почему он

так говорит. – «Выйдешь ты на свободу в скором времени, у тебя зачёты, вернёшься

в свой институт, вступишь в члены партии, народ тебе всё простит. Конечно, при

условии… – Он сделал паузу. Значительную. – Всё тебе простят, если ты будешь,

как сознательный гражданин, помогать нам в деле перевоспитания преступного

элемента. Мы будем хлопотать о снижении тебе срока заключения».

Я похолодел от макушки и до самых пяток. Сейчас он мне предложит такое, о

чём я читал в книжках про царскую охранку. Да ещё в повестях о чекистах, когда

они склоняют бывших буржуев работать на советскую власть. Лихорадочно думаю,

как же мне идейно и по-советски ответить. А «Протокол допроса» лежит, между

прочим, посередине стола.

«Дело это добровольное и ответственное, мы его не доверяем, кому попало. Я

тебе уже сказал, Иван, мы твой формуляр изучили, получили одобрение из

управления Гулага в Красноярске. Про тебя там известно».

Как трудно в такую минуту отказывать. Подлым себя чувствуешь,

неблагодарным. Человек к тебе с уважением, от имени Гулага и всего

Красноярского края, а ты ему кукиш с маслом. «Доверяем мы только честным,

которые не будут врать. В медсанчасти имеются нарушения. Мы сообща должны с

этим бороться. Ты можешь смело вскрывать недостатки вольнонаёмной службы,

критиковать капитана Капустина, например, или Кучмаева. Или факты

сожительства, например, вашего Вериго со старшим лейтенантом Зазирной.

Фронтовики сошлись. Да чистюля Дикман тоже не монахиня. Блатные в стационаре

свободно распивают водку, санитар Гущин одурманивает заключённых

религиозными проповедями. Может ли советский гражданин закрывать глаза на эти

безобразия? Тебе, Иван, эти факты известны. – Он выдержал паузу, надеясь, что я

соглашусь, кивну, хотя бы, что да, известны, но я не мог шевельнуться. Он меня

огорошил, оглушил тем, что всё знает, значит, в больнице нашей тьма стукачей, а я

их не вижу, не различаю, хожу там дурак дураком. Я начал шарить в мозгу, что-то

надо вспомнить, цитату бы из товарища Сталина или Дзержинского, на что-то

убеждённо сослаться, чтобы отказ был идеологически верным, сугубо советским.

Разве может заключённый доносить на вольнонаёмных? Он же лишён прав, разве

можно ему доверять? Что ещё?.. Не знаю. Я молчал, глядя в пол, обречённо молчал.

Сейчас пусть он мне стреляет в лоб, бьёт по темени, – ничего из меня не выбьет.

Дубареву моё молчание не понравилось.

«Мы знаем о твоей переписке с любимой девушкой, студенткой Фёдоровой.

Она порядочная девушка. Мы читаем все письма, обязаны. Девушка твоя пишет,

чтобы ты поскорее вернулся в институт, тебя так помнят и ждут». Правду говорит

младший лейтенант Дубарев. Если бы он со мной до конца срока так разговаривал.

Однако за нормальное, человеческое к тебе отношение надо платить. Службой.

«Девушка тебя просит не загнивать среди уголовного элемента, проявлять

сознательность. Ты же знаешь, блатным приносят водку, а также наркотическую

отраву. Они в санчасти её легко достают, у Пульникова покупают ампулы

пантопона».

Гадко всё, очень гадко. Почему я ничего этого не знаю? Почему не хочу знать?

Я вообще не туда гляжу. Я в больнице живу, а он в Соре, и всё знает, а я ничего.

Мельтешат мелочи перед глазами, я их отметаю, а он нанизывает, и получается

гирлянда нарушений, ярмо на шею. Я что-то такое замечал, но отбрасывал, а

Дубарев произнес, и стал виден факт. Что ни слово его о больнице, то правда. Люди

делятся на тех, кто пишет доносы и на тех, на кого пишут. Я отношусь ко вторым, и

всё.

«Короче говоря, ты меня понял, Иван. Как советский человек, ты должен нам

помогать. Ты большим человеком будешь, я вижу людей, кто чего стоит, будь

уверен, я двадцать лет в органах. Дашь подписку, возьмёшь себе псевдоним».

Всё, что Дубарев сказал про санчасть, я только сейчас увидел, сопоставил,

сообразил. Зазирная бегает к Вериго, и хирург с ампулами химичит, и Гущин тайком

общается, всё правда, не нужная мне совсем.

«Сразу предупреждаю: не верь слухам, что служить родине и партии позорно,

быть стукачом и всё такое. Так судит преступный, прогнивший элемент, а люди

сознательные всегда нам помогают. Ну, чего молчишь?»

В такой момент человек седеет, стареет прежде времени. Если бы он пистолет

наставил, выло бы легче – стреляй, твоя власть. Но он мне правду говорит и без

грубостей. Прямо я не могу сказать, мол, не хочу, не буду, считаю позорным. Нужна

какая-то уважительная причина. У людей бывалых наверняка есть доводы, но

откуда мне знать, такого опыта у меня нет. А в книгах или в кино совет один – в

ответ на позорное предложение он плюнул ему в лицо. Белогвардейцам плевали,

фашистам и прочим гадам. Плюнуть я не смогу, каюсь.

«Уголовный мир раздувает слухи, будто за сотрудничество с оперчастью бьют

и убивают. Своих помощников мы бережём как зеницу ока. Преступный мир

болтает, чем длиннее язык, тем короче жизнь, но ведь чекиста не запугать, верно я

говорю, Иван? Мы тебя расконвоируем.

Родная моя матушка, растила ты меня, спасала, молилась за меня и гордилась

мной, и вот на что меня сватают.

«Зачёты тебе пойдут день за два, ты хорошо работаешь».

Светлая моя родина, мордуют твоего сына, пионера и комсомольца, надёжного

твоего гражданина. Учился, стремился – и вот где сгодился.

«Ты же толковый врач, у тебя золотые руки. Мы тебя расконвоируем, с

воинской статьёй у нас почти все бесконвойные. Но сначала ты должен доказать

свою сознательность. Трусливых чекистов не бывает. Ещё Дзержинский говорил: