Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

иначе. Капитан Капустин объявил мне о снятии всех зачётов. 180 дней. Шесть

полных месяцев. Я чуть не взвыл от неожиданности. Если хирурга отпустили без

помех, значит, всё, беду пронесло. И вот тебе на! Когда мне объявили восемь лет, не

было так горько, как сейчас, когда добавили каких-то шесть месяцев. Тогда за дело,

теперь по произволу, здесь я не виноват. Или меньше всех виноват. А пострадал

больше всех. За что?

По сути, не зачёты сняли, а срок добавили, шесть месяцев. Пока шесть. Пока

месяцев. Ветка спрашивает в письме: «А за выходные дни тоже идут зачёты?» Не

лучше ли написать ей: не жди меня, вся молодость уйдёт попусту. Ждали воинов с

Великой Отечественной, они заслуживали, но зачем ждать какого-то зека? Сколько

ему сидеть, одному Богу известно. Дубарев от меня не отстанет. Может быть, на

этап попроситься? Куда-нибудь в Ширу, в Улень, в Черногорку, медики нужны

везде. Этап – наказание, зека его бояться, иные вены вскрывают, лишь бы не

отправили, но попросишься – нарочно оставят, всё делают наперекор.

«Что ты наделал, Женька, своим преступлением для своего будущего, для

будущего своих детей? Ведь тебя не примут в аспирантуру, не будут никуда

выдвигать, и твою работу никогда не отметят, даже если ты очень хорошим будешь

специалистом. В партию тебя не примут, всегда и на всём будет лежать чёрная

печать твоего преступления. Тебе хода не будет, а детям каково? Их ждёт то же

самое. Если мы с тобой поженимся, то детей я запишу на себя. Ведь в моей

биографии нет ничего такого, подозрительного. Наши дети будут оставлены в

покое…»

Ветка-Ветка, наивная, простая душа. Она в ужасе была от слухов – Женька

такой, Женька сякой, ничему не верила. А когда убедилась, решила прямо и просто:

натворил – отвечай, будь мужчиной. А я тебя буду ждать.

Хода не будет… Так я его сам сделаю, пробью лбом, горбом, терпением, даром

своим, а он есть у каждого, надо только его выявить. Прорублю, прокопаю и пройду

до предела, ничто меня не остановит.

Добавили полгода. День… Два… Три… Четыре… В лагере. Сто восемьдесят,

день за днём. Блатные и Кум, больные и вольняшки, бессонные дежурства, воры и

смерти, убийцы, хамьё, вымогатели и колючая проволока, запретка, удары по рельсу

в пять утра – сто восемьдесят суток дополнительно – за что? «Ты ещё читаешь

Блока, ты ещё глядишь в окно, ты ещё не знаешь срока – всё неясно, всё жестоко,

всё навек обречено». Может быть, наша семейная черта? Сидели у нас все,

хлебнули лагерей и деды мои, и дядья, и отец сидел, родовая, можно сказать,

неизбежность. Но все выходили. За исключением дяди Павлика, учителя физики, он

так и умер в лагере как троцкист, где-то в Коми республике. Я не хочу повторять его

участь. А вот деда своего по матери, Митрофана Ивановича, я повторю. В чём?

Дали ему десять лет, а он через месяц сбежал, «утик», как он потом рассказывал, то

есть утёк, как вода. Тикать по-украински бежать. Это у меня получится. Цари

наследуют престол, а я страсть к побегу. Мне передан нрав от деда, и я

направленный им, понесусь, как с тетивы стрела.

Но побег не единственная моя надежда. Главное – я всё запомню. Я знаю, что

всё недаром. Для кого-то тюрьма без пользы, лёг, свернулся, встал, встряхнулся и

живёт себе дальше. А во мне остаётся зарубка.

Но память не вечна, ты запиши, пока не забыл, детство своё и отрочество,

юность восстанови, пока не отшибло. Помнишь встречу с Лёней Майзелем на

Каменном карьере? Жили вместе в общежитии на Уйгурской, последним куском

делились, он Лермонтова читал со сцены, рисовали вместе, лбами стукаясь,

стенгазету «Юный медик», а здесь увиделись, и он тебя не узнал. Хотя и живёте

опять в одном, можно сказать, общежитии, только в другом ведомстве. Пока не

поздно, я должен поднять себя к звезде моей единственной. Человека нельзя

унизить, если он помнит о своих любимых.

Когда мне пришлось сменить имя, я всё забыл. Но потом мне имя вернули и

заставили всё вспомнить. «Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью

пядь, но пораженье от победы ты сам не должен отличать».

Только не надо оправдываться. Кроме правды есть ещё справедливость. Надо

вернуться туда, где ты ступил на ложный путь.

Срок ты получил за предательство. «Знаю дела твои и терпение твоё. Но имею

против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Вспомни, откуда ты ниспал, и

покайся, не то приду к тебе и сдвину светильник твой с места…»

Сильный человек берёт на себя всю ответственность.

Моя жизнь только к одному и сводится – к любви. Умирая, хоть завтра, хоть

через полсотни лет скажу одно: только ради любви стоит оставаться на этом свете.

Любую беду она может превратить в надежду. Иных ценностей на земле нет и, дай

Бог, не будет, хотя нам и пытаются их навязать.

Глава вторая

Лети, мой друг высоко

Согласованье судьбы

со свободой человека

уму недоступно.

Даль

1

Перед войной мы жили во Фрунзе, я учился в шестом классе, и запомнил

весенний день в марте, когда я шёл за девочкой Лилей Власовой от школы и до её

дома. Было тепло, солнечно, и я не просто шёл, а мечтал и грезил. Жили мы на

самой окраине, на новой улице Ленинградской, где частники строили дома из

самана. Грязь была непролазная, никакой дороги, никаких тротуаров. Дома не

белёные, дворы открытые, без заборов, всё на виду. Воду брали из родников,

водопровод был за километр, а школа за полтора километра. Лиля появилась у нас

недавно, и сразу юное население Ленинградской её заметило. Ходила она в серой

шубке, в невиданных ботиках, в шапочке меховой с длинными ушами, вся такая

фасонистая, у наших девчонок ничего похожего не было. Глаза синие, личико

чистое, ясное, яркие губы, в школе на неё сразу обратили внимание, на шубку, на

ботики, на то, как новенькая спокойно, свободно села за парту, подпёрла кулачком

щёку, и все увидели на руке красивые часики – ну и ну, часов ни у кого не было. На

перемене Вовка Тюкалов придумал ей наказание – прибил один ботик гвоздём к

полу. Весь класс ожидал скандала, новенькая задавала, сейчас будет жаловаться. Но

ничего не вышло, девочка присела, осмотрела ботик, обеими руками дёрнула и

сорвала с гвоздя. Н никому ни слова. Вовка Тюк хвастал подвигом, ржал на всю

школу, а я за новенькую вступился, она живёт на Ленинградской, у нас грязь по

уши, ботики не фасон, а необходимость. «Ну, Ванай, ты пропал!» – решил Тюк.

Так оно и вышло, я в Лилю влюбился и решил покорить её. Чем?

Успеваемостью. В коридоре возле каждого класса вывешивались большие листы с

фамилиями учеников и с цветными полосками за отметки: отлично – красная,