Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

Ришелье, и каждого из мушкетёров. С ней всем было хорошо, она была обаятельна.

Играла на скрипке, но скрипка осталась в Харькове, и Шура брала мою балалайку,

легко перебирала пальцами, воспроизводя любую мелодию без всяких нот, на слух.

Вечера с ней были для нас праздником. С нашей матушкой она говорила по-

украински, но мама не знала языка толком, в сущности, говорила по-русски, только

с украинским акцентом, как все тутошние хохлы. «Шо такэ дид?» – спрашивала

Шура, а мы все хором «де-е-душка». Оказывается, нет, «дид» по-украински – тень.

Вечером, как только появлялась Шура, мы готовы были ей на шею кинуться. Она

видела нашу нищету, наше убожество, считала, что мы заслуживаем лучшей доли, и

старалась всячески помочь. Мы её полюбили за чуткость, внимательность, заботу.

Они излучала жизнелюбие. Может быть, потому, что чуяла – скоро погибнет…

Мне казалось, ей тоже с нами хорошо, мы ей были нужны, не мы, так ещё кто-то,

потому что она была не совсем счастлива. Она любила Абрашу Фабриканта, сына

профессора, а он… Даже говорить не хочется. Однажды поздно вечером Абраша

всё-таки проводил Шуру, вошёл в нашу хату холёный красавец в каракулевой

кубанке, в пальто с метровыми плечами, с каракулевым воротником, прямо артист

кино, вальяжный такой, уверенный, позволяющий себя любить не только Шуре, но

и всему медицинскому институту, где сплошь девушки. Чернявый, с усиками,

неотразимый красавец. О том, что его сверстники бьются с фашистами, я подумал

только тогда, когда сама Шура ушла на фронт. Рассказывала о нём каждый день –

мимолётно, вскользь, обязательно иронично, и спрашивала меня: разве мушкетёры

так поступают? Усмехалась, насмехалась, сердилась, но держала его в себе всё

время. Я её старался утешить и обнадёжить, дескать, пошёл он ночью по грязи на

Ленинградскую, в такую даль, не случайно, что-то же заставило прошагать столько

километров. Шура была счастлива. Он наверняка запомнил тот редкий случай, как

однажды в юности месил грязь по нашей Ключевой, по Ленинградской, и если он

сейчас ещё жив, то пусть вспомнит Шуру Рогинскую, и ту ночь глубокой осенью

1942 года, и нашу Дунгановку, далёкую, тёмную и глухую, как обратная сторона

Луны.

3

В конце октября в школе объявили, что Совет народных

комиссаров принял постановление о военной подготовке учащихся с пятого по

десятый класс. У нас появился военрук капитан Проклов, инвалид войны,

грубоватый, суровый и требовательный, даже слишком. Мы же не красноармейцы, в

конце концов, мы просто ученики средней школы, а он обращается с нами по-

солдафонски, повторяя слова Суворова: тяжело в учении, зато легко в бою. Забудьте,

что вы школьники, и считайте себя бойцами.

На втором этаже у нас появился военный склад, где были

противогазы, санитарные носилки и сумки с красным крестом, винтовки самые

настоящие со штыками, только с дыркой в патроннике. Хранились там воинские

уставы боевой, полевой, дисциплинарной службы, всякие инструкции по ПВХО,

ампулы и флаконы с отравляющими веществами, – одним словом, всамделишный

склад, не игрушечный, закрывался он на замок, вешалась пломба, и мы должны

были охранять его, как положено по уставу караульной службы. Назначали в караул

четверых на целые сутки, начальником караула был кто-нибудь из учителей.

Сменяли друг друга через два часа. Стоишь как пень с винтовкой у ноги, с

противогазом на боку, ни сесть, ни лечь, ни отлучиться по надобности. Весь день

стоим, и вся школа видит нашу боевую готовность. Но зачем ещё и ночью стоять,

когда школа закрыта на дубовый засов, муха не пролетит, а мы стой да стой, да ещё

дрожи, как бы среди ночи не вломился сам Прошка. Однажды был случай. Саша

Черныш стоял с двадцати двух, школа уже опустела, тишина. Черныш присел к

стенке, поставил винтовку между ног, склонил буйную голову на руки и задремал.

Откуда ни возьмись – военрук, подкрался кошачьим шагом, одним движением

выдернул винтовку, уложил постового на пол, сапогом наступил и к груди штык

приставил: давай ключи от боевого склада! Черныш ни жив, ни мёртв, лежит,

глазами хлопает. Прошка разорался так, что слышно было на стадионе «Спартак» за

километр. Вызвал начальника караула, приказал снять с постового ремень, сумку с

противогазом и отправить под суд военного трибунала, и всё таким тоном, что

никто не сомневался, будет суд. А пока Чернышу пришлось вымыть весь коридор

второго этажа метров семьдесят прямо и столько же направо. Легенда родилась,

будто Прошка каждую ночь проникает в школу через трубу, как домовой. При сдаче

караула после 22-х задавали один и тот же вопрос: «Прошка был?» И слышали один

и тот же ответ: «Нет пока, но говорят, будет».

Помню первое своё дежурство. Заступили мы в 18 ноль-ноль

на полные сутки. Отстоял я с 18 до 20, потом заступил с 2-х ночи до 4-х. Кому не

хочется спать в такое время или хотя бы сесть, посидеть. Но я стою, слушаю

тишину, я знаю, школа наша закрыта, дежурная литераторша сладко спит на диване

в учительской. Прошка не проберётся, я слышу любой шаг на улице. Я слышу

движение звёзд и сонный храп всего Фрунзе, но не сплю. Я дал себе слово выстоять

два часа. Не садиться и, тем более, не ложиться, хотя Юрка Вахрамей передо мной

сладко спал от нуля до двух, я его еле растолкал. Я не буду дрыхнуть на посту

совсем не от страха перед Прошкой, нет, я не военруку служу, а своей задаче, мне

хочется, мне нравится быть сильным и благородным. Раньше говорили – честь

имею. Значит, можете на меня положиться, я имею честь, самоотверженность,

преданность, – всё это сильнее любого оружия. Совесть, говорили древние, это

тысяча молчаливых свидетелей, они всё видят, хотя и молчат. … Когда пришёл меня

сменять в четыре утра заспанный Гана Пончик, я был счастлив, я выстоял два часа!

Значит, всю дальнейшую жизнь один на один с собой я выдержу любые неудобства,

преграды и тяготы. На какой бы пост меня ни поставили, я буду стоять как штык,

это нужно, прежде всего, мне, а попутно и Красной Армии. «Самостоянье человека

– залог величия его». Мне вообще не идёт всякое охламонство и сачкование, не

получается. А вот у Юрки наоборот, он легко сачкует, нельзя представить, чтобы он

в 4 часа утра стоял на посту и глазами ел тишину, смешно.

Вскоре настал день, когда я, можно сказать, за что боролся, на

то и напоролся. Наша четвёрка заступила в канун праздника 7-го ноября, а завтра

сменить нас должен другой караул – братья Пуциковичи, Шапиро и Гутман.

Отдежурили мы нормально, встретили 25-ю годовщину Октября, из окна смотрели