Кирилл Голованов - Море дышит велико

— Мое терпение не бесконечно. Как только додумались?

Доктор дипломатично ожидал, пока не станет ясной степень прозорливости начальства. Не получив ответа, Выра был вынужден искать другой повод для критики:

— Опять нарушаете форму одежды?

Мочалов оглядел новенький китель с никелированными «белыми» пуговицами, проверив на ощупь, все ли они застегнуты. Казалось, в таком виде не страшно повстречаться с самим комендантом гарнизона. Но первое впечатление оказалось обманчивым.

— Где орденские планки? Или стесняетесь ордена Красного Знамени?

«Такой орден? У «бедного Шурика»?» — поразился Чеголин.

— Сами знаете, как это получилось, — оправдываясь, сказал Мочалов.

— Я-то знаю… А вот они — нет, — кивнул Выра на остальных членов кают-компании. — А жаль, ваша роль в тех особых обстоятельствах…

— Ну, какая «роль»? — взмолился доктор. — Я же не сам… Я выполнял приказ…

— Коли так, слушай такую вещь! Орденские планки носить! Будет повод вспомнить не только… о стишках.

Затем, обернувшись к механику, командир корабля заметил:

— И вы тоже… Не ожидал. Стыдно играть без правил…

Капитан-лейтенант Выра зря обвинил Романа в ретроградной амнезии, то есть в забывчивости. Мочалов помнил всё, расценивая, однако, факты иначе, чем они были представлены в его наградном листе. Ну ладно, с ним не согласились, объявив, что начальству виднее. Обжаловать награду неловко, а вызывающий отказ от неё вообще бы не понял никто. Но разве нет у человека прав самому судить о себе? Разве можно заставить гордиться орденом, который не заслужил? Принимать официальную версию Мочалов не желал.

Делиться же с кем-либо пережитым ему было совестно, будто и в самом деле он виноват в том, что остался в живых.

В тот день на рассвете капитан-лейтенант Рудых потребовал по телефону еще одну дозу фенамина. Мочалов пытался возражать доказывая, что отдых стимуляторами не заменить, а многократное применение данного препарата категорически противопоказано.

— Другой раз учту — засмеялся командир тральщика. — А сейчас тащите таблетку на мостик.

Самого Мочалова камнем придавила постыдная сонливость. Перевозбужденный мозг защищался торможением. Но капитан-лейтенант Рудых бодрствовал гораздо больше — несколько суток. Накануне Роман сам предложил ему это лекарство, а теперь вот приходилось расхлебывать. Распоряжение с мостика было не менее категорическим, чем установки фармакопеи, и доктору пришлось подчиниться.

На тральщике не все были железными, вроде командира корабля. Отдых был необходим, и боевой тревоге дали отбой, заменив её готовностью номер два. Мочалов тоже прилег, не раздеваясь, у себя в лазарете. Бесцеремонный, мощный удар, сбросив с медицинской кушетки, заставил его очнуться. Свет погас, и ничего нельзя было понять в глухой черноте. Палуба кренилась, и где-то бурлила вода. Без шапки, в белом халате поверх кителя, доктор ринулся по трапам наверх и увидел размозженное железо. Ампутированная корма, вздыбившись, зияла культей. Тральщик медленно оседал, и всё, что могло стрелять, стреляло. Пушки гвоздили прямой наводкой, надсадно перхали скорострельные «бофорсы» и «эрликоны». Казалось, цели возникали то справа, то слева. Стволы тотчас делали полный разворот, устремляя новые трассы, очереди, всплески.

Командира корабля Мочалов нашел на своем посту. Шевелюра его слиплась сосульками. Роман хотел осмотреть голову и перевязать, но капитан-лейтенант, отстраняясь, дал понять, что медицинской помощи ему не требуется.

— Очень хорошо, — сказал Рудых. — Замечательные шумовые эффекты.

Вахтенный офицер, тут же остыв под колким взглядом командира, прекратил огонь. Цели были мнимыми, а если одна среди них и в самом деле оказалась бы перископом, то артиллерией его не возьмешь. Бомбомет «хеджихог» отпадал. Неподвижно закрепленный на палубе, он навалился всем корпусом корабля.

— Отражал атаку, согласно инструкции, — оправдывался вахтенный офицер.

— Именно этого противник и ждал, — кивнул Рудых. — Почему бы не доставить ему такое удовольствие?

Управляющий огнем такой задачи перед собой не ставил и потому обиделся, а командир корабля между тем продолжал:

— Спустить на воду катер, сбросить понтон! Старпому позаботиться, чтобы при этом наблюдалось побольше беготни, суеты и прочих явлений паники…

Распоряжение было неслыханным. С какой стати унижаться перед врагом? Но капитан-лейтенант твердо выставил ладонь, показывая, что он еще не закончил. Инженер-механик получил задание поддерживать корабль на плаву силами аварийных партий, спрямить его перекачкой топлива и обеспечить электроэнергией. А главное, артиллерийские расчеты, укрывшись на палубе, должны были находиться в немедленной готовности.

Это меняло дело. Командир корабля, очевидно, решил выманить противника из-под воды и навязать ему бой. Изрядно повеселев, офицеры бросились по местам, и только доктора Рудых попросил задержаться:

— Приготовьте медикаменты, перевязочный материал и с ранеными на катер. Штурман пойдет командиром. До берегов Таймыра, учтите, не менее ста миль…

Значит, это была не только уловка для того, чтобы навязать бой в условиях, невыгодных для противника? Мочалов заявил, что он пострадавших, конечно, эвакуирует, а сам нужен здесь.

— На борту остаются только те, без кого не обойтись. Всё!

— Вы тоже раненый…

— Думаете, стану уговаривать? — оборвал Рудых, и в голосе его, скорее насмешливом, прозвучало что-то, обдавшее Романа до пересечки дыхания, как физиотерапевтический душ Шарко.

— Идите, лейтенант медслужбы! У каждого свой долг.

Мочалов прижал ладонь к виску и сразу отдернул её, не ощутив головного убора. Такая неловкость, показывавшая отсутствие подлинно кадровой военной косточки, высмеивалась без пощады, но на сей раз не вызвала даже улыбок. Как будто моряки, которые оставались для последнего боя, уже отделили себя от корабельного медика, не признавая его своим. Молодые, крепкие, абсолютно здоровые люди были заранее отмечены особой печатью вроде маски Гиппократа. Роману вспомнилось, что агония по-гречески означает «борьба». Остающимся на борту тоже предстояла борьба с таким же фатальным исходом.

Спускаясь на палубу, Мочалов не ощущал ничего, кроме саднящей непоправимости своих действий. Ему казалось, что капитан-лейтенант Рудых обошелся с ним официально только потому, что в душе третировал, как липового моряка, легко и просто ухватившегося за предоставленный шанс. Через борт тральщика была переброшена сетка из пробковых квадратов, соединенных тросиками. Огромная сеть, тридцать на тридцать метров, предназначалась для помощи упавшим за борт, но не могла использоваться для этой цели в ледяной воде. Старпом приспособил ее под широкий шторм-трап. По квадратам-ступенькам с шумом и гамом одновременно спускали раненых, сухой паек и даже флягу-термос с горячим какао. Старпом оказался великолепным режиссером. Поглядеть со стороны, так на борту все потеряли голову.