Борис Василевский - Окна

— Ладно, — наконец согласился он, — только посмотрим еще моржей…

Когда мы вернулись, Щеголев не подошел, мелькал где-то в стороне, и я сначала не сообразил, а потом вспомнил про свой отчет. Девочки рассказали, что он звонил в роно, кричал: «Я или он!»

— Он, конечно, он, — вставил я, — ему должность физрука нужна.

Но зав наш обошелся с ним сурово: «Вам доверили руководить, — сказал он, — вот и руководите».

Закрытие лагеря было не столь торжественным. Костер из-за дождя пришлось отменить, концерт, правда, дали, — в столовой, и последнюю линейку провели в коридоре. Щеголев объявил, что «часть детей, лучших по всем показателям, будет занесена в книгу Почета навечно!». На этот раз он не почесывал зад, не мог, потому что руки у него были заняты добротным, увесистым фолиантом. Он потряс нм и еще раз, для убедительности, прокричал: «Навечно!» Я содрогнулся. Ну и выраженьица у него. На первой пятиминутке он, помнится, сказал: «Сумма детей налицо», теперь вот «навечно». Хотел бы я услышать его на уроке.

Пришли вельботы, всем детям не хватило места, и те, кто остался, заволновались. Некоторые даже заплакали, как ни внушали им, что за ними сейчас вернутся. Но тут подошел сейнер и забрал всех. Они толпились на палубе такие довольные, такие радостные, что мне стало не по себе. Мы еще остались на несколько дней, приводили лагерь в порядок. Перед отъездом мы собрались отметить это событие. Щеголев отказался.

— Как можно, — заявил он. — В здании лагеря!

— Но ведь «сумма детей» отсутствует полностью, — возразил я.

— И вам не советую, — повторил он.

«Ну, и черт с тобой», — мысленно произнес я. Все были только рады.

В конце августа прилетел Иванов. Пароходы давно разгрузились, груз оприходовали, и в магазине было полно вина. Мы набрали бутылок десять «Червоне мицне» и несли их, как дрова, в охапке. За столом с ребятами было сказано много остроумных вещей — жаль, что позабываешь такие вещи. Да тут не важно, что сказано, важно, как — тут, главное, настроение, и настроение у всех было отличное, пока не появился откуда-то журналист.

— Вот уж с кем бы… — начал я, но Иванов и бровью не повел, налил ему и продолжал рассказывать, как в тундре подкрадывался с кинокамерой к журавлям. Он ко всему был еще и кинолюбитель. Сначала журналист задрался — как же, какой-то дилетант посягает почти на его область, — но Иванов быстренько сделал его в специальном вопросе, и сразу он стал дружелюбен, и я знал: сейчас он начнет хаять свою работу, а потом лезть в душу.

— За тех, кто в поле, — сказал журналист. — Удачно съездили? — спросил он.

Иванов взялся было объяснить свою идею, и журналист даже закусывать перестал. Тогда я не выдержал. Я дал себе слово не связываться, но тут не выдержал.

— Что ты ему рассказываешь? — перебил я. — Не это ему надо. Журналистский метод какой: нашел кость — восстановил скелет. Нашел кость мухи — сделал скелет слона. Вот и брось ему кость, — заводил я.

— Кстати, о костях, — мирно сказал Иванов. — На побережье нашли скелет в старых шурфах: в черепе дыра и винчестерная пуля… Американцы там когда-то копались, — пояснил он.

— Вот это кость! — одобрительно вскричал я. — Слушай, Иванов! Возьми меня к себе рабочим? На будущее лето, а?

— Зачем тебе, зачем? — ввязался журналист.

Была в нем какая-то постоянная нервность и раздражение, может, он тоже был неудавшимся писателем. Неудачники очень хорошо чувствуют друг друга. Может, он тоже пытался победить в себе эту неудовлетворенность, и не победил, а я побеждал — и теперь он чувствовал это и потому раздражался. Работа у него была такая, что ему трудно было победить… Я посмотрел на него. Он был уже заметно пьян.

— Пить ты не умеешь, — сказал я. — Но драться, надеюсь, ты умеешь?

— И драться я не умею, — он глядел на меня с ненавистью, — и драться я не умею, но если ты меня ударишь, я тебя просто зарежу.

— Брек, — объявил Иванов, вытягивая между нами руки. — Разные весовые категории. — А в самом деле, зачем? — засмеялся он.

— Ладно, я пошел домой, — сказал я.

Иванов проводил меня немного.

— Он, конечно, подонок, но зачем же нервничать? — сказал он.

— Действительно, — пробормотал я.

Я пошел посмотреть дом. Он стоял в отдалении за поселком, на склоне сопки, а напротив поднимался другой склон, так что дом этот находился как будто в чаше. Он был нежилой, заброшенный, с выбитыми стеклами и обвалившейся штукатуркой, но в ясные тихие вечера в эту чашу садилось солнце и тогда дом погружался в закат. Этим летом было мало таких вечеров. «Что-то лета в этом году не было», — скажут люди, забывая, что не было его и в прошлом году, и в том, и в том, что его и не бывает здесь никогда, — просто зима постепенно переходит в осень. Но в конце августа, как ни странно, стоят солнечные дни и тихие ясные вечера.

Я смотрел на этот дом и успокаивался. Скоро придут льды, — льды не исчезают, вспомнил я и представил, как они движутся за горизонтом, медленно и неотвратимо — наступит зима, мы будем ходить в школу и окажемся каждый на своем месте, и снова придет ко мне спасительная доброта и спасительная любовь к своему делу. «Но бывают же у него, — думал я, глядя на дом, — за долгое его одиночество, заброшенность, бывают же у него минуты торжества, когда он льет из чаши заката. Может быть, и я, может, и у меня…» — но что «может быть» я не стал договаривать, потому что это противоречило бы всему, что я в себе создавал.

Как убить воскресенье в поселке, который можно пройти из конца в конец за десять минут, и вы уже делали это не однажды? Если в субботу вечером чукчи долго смотрят на юг, на лагуну, тундру и дальние сопки, а потом поворачиваются к северу и смотрят на море, то вам повезло: завтра будет северный ветер и, следовательно, полетят утки. С вечера на улице появляются люди, несущие патронташ, или шомпол, или барклай. Они останавливаются поговорить друг с другом о погоде и спорят, полетят утки или не полетят. Это не настоящие охотники. Это любители, которые ходили к настоящим охотникам одолжить шомпол или ерш, а то и само ружье. Настоящие охотники не таскаются по улице с охотничьими принадлежностями и не спорят об охоте, они все знают о погоде, об утках и теперь сидят дома, снаряжают патроны. Они не доверяют магазинным зарядам, у них свои пропорции, свои мерки и пыжи из старого валенка.

Но если судить по ружьям, то охотники почти все. Один из первых вопросов, который вам задают, едва вы приехали в поселок: «Ну, купил ружье?» И тут же посоветуют, какое ружье лучше. Для начинающего стрелка лучше всего одноствольное ружье, оно приучает добросовестно целиться, при двух же стволах полагаешься на удачу — из какого-нибудь да попадешь, кроме того, тратишь впустую вдвое больше зарядов…