Георгий Семёнов - Луна звенит

Странное чувство он испытывал, шагая по лесной тропе.

Весна вокруг была такая большая, что ее хватило бы на всех, а шел по этой весне только он один, и только для него легла грифельной тропой эта холодная и неласковая еще весна, только ему теснила грудь радость бытия.

Он нашел подходящее, как ему показалось, и верное место для тяги. Солнце уже село, и за нежной частотой голых вершинных веток зажелтела заря, некстати потянул откуда-то слабый, холодный ветерок, но иссяк, и в тишине леса Сахаров услышал совсем где-то рядом, как шумит запутавшийся в траве шмель… Тишина леса была весенняя — дрозды перелетали с вершины на вершину, верещали, свистели, грохотали сильными своими голосами. И очень странным казалось Сахарову гудение шмеля в этом холодном еще и нежилом лесу.

И он отвлекался все время, слушая этот звук, он ему мешал, и Сахаров старался понять, откуда исходил он… Под старыми листьями шуршала мышь, и слышно было, как она там грызла что-то — это было понятно Сахарову. А вот шмель…

И только потом, когда пролетел стороной и пронзил Сахарова волнением вальдшнеп, которого он увидел над дальними вершинами на заре и который зычно вдруг всвистывал, врываясь своим четким голосом в гамливое и беспорядочное пение птиц, он понял, откуда исходило гудение, и понял, что это не шмель. Светлая березка, напряженно прогнувшись на краю дороги, налилась соком, и какая-то кожица на ее коре, какая-то тонкая, луковая чешуйка лопнула и, уловив воздушное течение, отзывалась шмелиным гудением… И это было очень важно — понять лесной звук. Сахаров уже не отвлекался и с умилением слушал дроздов, шуршащую мышь, иссякающую струйку воды в колее дороги и эту чешуйку, поймавшую какой-то маленький, тихий ветерок, гулявший между стволами деревьев.

Тяга была плохая. Но вдруг он услышал свисток, весь напрягся, и сердце его стукнуло.

«Неужели и этот мимо?» — подумал он, стараясь скорее увидеть вальдшнепа.

А вальдшнеп, торопливо и глухо похрустывая, протянул за вершинами деревьев, отчетливо видимый на зорьке и оттого показавшийся очень крупным и медлительным. И скрылся. Но Сахаров с надеждой вслушивался, стараясь проследить по звуку голоса за направлением полета птицы, и вскоре понял с небывалым волнением, что вальдшнеп возвращается: голос его стал опять хорошо слышен за криками дроздов. И наконец Сахаров снова увидел вальдшнепа, который, облетев краем низкую поляну, тянул теперь прямо на него, вычерчивая в сгустившихся сумерках неба черный рваный пунктир. Вальдшнеп летел очень быстро, и Сахаров, стоя на открытом месте, приготовился к выстрелу, успокаивая себя, а когда понял, что вальдшнеп больше уже не свернет, а пролетит над тем местом дороги, где он стоял, медленно потянул к плечу ружье, ловя на планку мелькающую и плохо различимую на потемневшем востоке птицу, и с затаенным дыханием отсчитывал сдвоенный похруст торопившейся ночной птицы, похожий на то, как если бы вальдшнеп пережевывал что-то резиновое на лету… И когда этот странный и знакомый только охотникам нептичий похруст, прерываемый резким всвистыванием, стал понятен в подробностях, и вальдшнеп, тянущий прямо на Сахарова, не замечая его, несся уже над ближайшей березой, округло махая крыльями, он, поведя стволами и уверенный, что не промахнется, накрыл ими птицу и выстрелил.

Вальдшнеп поперхнулся и молча упал в темень леса. Сахарову показалось, что падал вальдшнеп очень долго и в лопнувшей тишине он слышал на бегу, как протрещали задетые падающим вальдшнепом ветки сизых кустов, как сильно стукнулся он о мокрую землю.

«Неужели не найду? Неужели? — думал Сахаров, лихорадочно шаря по кустам, вглядываясь в накрытую листьями чернильную землю и не находя вальдшнепа, который, по его расчетам, должен был упасть именно в этот куст. — Неужели пропадет? Ну как же так?! Надо же! Ну где же он? Ах, черт!»

Ветка упруго хлестнула его по щеке и сбила кепку, которую он поймал у себя на спине. Согнувшись, близоруко проглядывая каждый кусочек захламленной земли, Сахаров готов был ползком обшарить место, куда свалился убитый вальдшнеп. И он лазал среди кустов и елочек и наконец увидел вальдшнепа и потянулся к нему, обрадованно забормотав вслух: «Вот он, красавчик! Вот он где, поросенок!» — Но ткнулся рукой в трухлявый сырой пенек, который принял за птицу.

Раздосадованный, чувствуя себя обманутым и уже никак не надеясь найти, он выпрямился и, оглядываясь, понял, что ищет не там, где следовало, что надо бы искать ближе к дороге, как вдруг слева от себя, возле комля старой березы увидел что-то коричневое и сухое и, еще неуверенный, боясь опять ошибиться, потянулся к этому сухому комочку и пальцами почувствовал дряблое пушистое тепло настоящей птицы, которую он убил и наконец отыскал на земле.

Вальдшнеп был крупный и головастый, с длинным, посветлевшим от старости, жестким клювом.

Когда Сахаров, безумно счастливый и довольный, выбрался из кустов на дорогу, он услышал неожиданно близко, почти у себя над головой, другого вальдшнепа и, засуетившись, отчаянно рванул с плеча ружье и, еще не видя скрытую теменью птицу, направил стволы в сторону близкого, словно вопрошающего голоса, но, так и не увидев ничего на сизом небе, опустошенный волнением, слушал затихающий похруст улетевшего вальдшнепа и его резкие свистки.

О стрельбе уже нечего было и думать. За размытым верхом леса уже совсем смерклась заря, теплясь тусклой оранжевинкой, и уже на закате, над хилой полоской водянистой зари бледно наклюнулись звезды. В лесу было темно, и только в разбитых колеях дороги, которая вела на запад, чисто и гладко светились вереницы луж.

Потом он, ликуя, шел по темному и притихшему лесу, и глаза, привыкнув к темноте, хорошо видели дорогу, которая после леса повела его через поле к дому.

Он пришел, опять в одних носках, поклонившись, вошел в избу, в комнаты и показал Варе своего вальдшнепа.

Варя устало сидела за столом и, оглядев птицу, ощупала ее как-то странно и понюхала, словно вспоминая что-то, и сказала вдруг с тягучей тоской в голосе:

— Костя-то любил! Птичка-то невеличка, а он любил… Глухарю даже радовался не больше, чем этой вот…

Сахаров только поддакнул ей понимающе, а потом, в холодном чулане, где висели на гвозде селезни, он тоже, как и Варя, уткнулся носом в птичьи перья и тоже стал, как легавая собака, нюхать плотный и сильный запах… И ему казалось, что весь чуланчик пропах дичью. А когда вернулся к Варе, она все еще сидела за столом в той же позе и сказала ему:

— Однажды я тоже ходила с ним в лес… Он при мне-то, правда, не подстрелил ничего, но видеть-то я их видела.

— Да, — сказал Сахаров. — Обидно.

Он напился чаю и, не переставая думать о Косте, слушая Варю, которая тоже в этот вечер думала и говорила только о муже, сидел в каком-то расслабленном и безвольном состоянии. Хотелось спать, но он не мог подняться и пойти к себе в комнату, словно его привязали к скамейке и словно бы он обязан был слушать Варю, обязан понимать ее тоску по мужу, ее слезы, которые вдруг наполняли глаза, и ее тревогу.