Георгий Семёнов - Луна звенит

Старик долго молчал, а потом сказал жалким голосом, да так, что у меня мурашки по коже потекли:

— Слабею я, вот говорю тебе сейчас, а у самого слезы… И никак не могу сдержаться.

Он, наверное, думал, что я чувствую слезы в его голосе, потому и признался мне. А я не слышал его слез. Улыбку слышал, а слез нет. Крепился старик.

— Ну вот, — сказал он. — А потом она собралась куда-то. Я к тому времени сыну ее новую кровать купил, подарил ее. Она отказывалась, конечно. Говорила в бреду своем что-то, краснела. Но потом уломал я ее, и она взяла. На меня соседи как на сознательного человека смотрят, а я черт те что в голове своей вынашиваю… Радоваться стал встречам. Увижу ее и дышу ею, руку ей жму. Рука у нее сухая, горячая… и жесткая. Она и меня стала звать: «дада Серьёза»… Да. Так вот, собралась она в свой отпуск куда-то уезжать. «Куда?» — спрашиваю. А она говорит: «Сыбир». В общем, как я потом узнал, поехала в Сибирь за мужем. Муженек бросил ее с ребенком, а сам уехал на сибирскую какую-то стройку. И как я понял, хотела она его оттуда к себе обратно заманить. Соблазн-то великий — квартира. Уезжая, она мне ключи от своей квартиры оставила. А я по вечерам бренчал затертыми этими ключами и тосковал без нее. Уехала она радостная и, как говорится, окрыленная. А вернулась с тяжелым взглядом, и глаза у нее стали как тучки с дождем. Не привезла она с собой мужа. А я-то радуюсь, идиот, я-то ликую… И пирожных ей купил разных, и Сережке автокран игрушечный подарил. Слава, думаю, небесам, вернулась.

А на следующий день она меня спрашивает: «Дада Серьёза», сковородки, дескать, не брали? Я уже понимать к тому времени стал ее. «Какие, — говорю, — сковородки?» — «Может, — говорит, — картошку жарили?» А сама на меня смотрит, словно я эти сковородки, пока она в Сибирь ездила, присвоил себе. Ключи-то от квартиры у меня были. Вот оказия! Я на нее тогда обиделся чуть ли не до слез. Хватит, думаю, старый хрыч, дурью мучиться. Кому ты нужен! А потом заболел.

Прошла неделя, а у меня с сердцем что-то, уложили в постель. И вдруг однажды звонок. Я думал, сестра пришла, а это Лиза… «Дада Серьёза, — говорит, — нашла сковородки…» Боже ты мой! Как я обрадовался тогда. Они у нее в духовке были, сковородки эти распроклятые.

И опять началась моя боль. Смотрю на нее, и такое счастье, такая тоска одолевают меня. Зовет она своего сына: «Серьёза!» — а я к окошку: не меня ли? Тоже ведь Сережей зовут.

А муж к ней не приехал. Слабоумный! Не понимаю я таких! Он и в Сибирь-то, на стройку, за рублем, наверно, поехал. Такие, как он, бесчестные, ничего в жизни не умеют — ни любить, ни строить, только разрушать. Не верю я таким.

Вот какая у меня на старости загвоздка получилась!

Она-то, конечно, не догадывается ни о чем. Я ей ни словом не обмолвился о своих чувствах. Впрочем… Кто ее знает. Слов она не слышит. Может, у нее какое-то чувство развито, орган чувств, которым она угадывает мысли других людей? А? Как ты думаешь? Все может быть…

Я боролся со сном, и это была последняя фраза, которую я услышал и, уже не поняв ее смысла, старался задержать в памяти и вырваться из дремы. Но мне не удалось.

Утром я проснулся с ощущением непоправимой беды. Я огляделся. Кровать старика была застелена. На стенке возле двери одиноко висел мой дождевик. И я не увидел рыжего саквояжа. У меня с перебоями заколотилось сердце, мне хотелось застонать, и я стал шепотом ожесточенно ругаться, проклиная себя и тот миг, когда я ослаб и, не дослушав старика, уснул. Я посмотрел на часы и понял, что автобус уже ушел. Я стал искать какой-нибудь записки. Но не нашел. Я хотел разозлиться на старика и смягчить этой злобой ощущение своей вины, но разозлиться на него я не сумел.

Мне было чертовски стыдно перед ним и хотелось уехать домой. Я съел в столовой вареное яйцо, выпил кофе с молоком и по привычке пошел к реке. Но купаться не стал, а уткнулся лицом в сухую землю, в жесткий войлок выжженной травы и бездумно слушал мир: гул земли, голоса людей, лязганье велосипедов и стуки волейбольного мяча.

Эти шумы тоже составляли тишину. Привычную и знакомую тишину. И я задумался вдруг о той бездонной тишине, которую слышит неизвестная мне Лиза. Может быть, и в самом деле у нее развито недоступное нам чувство? Может, оно восполняет ее потери? Иначе как же она умеет радоваться жизни? И что это за недоступная нам всем радость? Может быть, она слышит только добрые чувства? И они заменяют ей все остальное? Все может быть.

Мне было стыдно перед стариком, которого я не дослушал, которого жестоко, наверно, обидел, и я не мог себе простить свой сон, провал этот в сон, в небытие — и теперь мучился, не находя оправдания.

На реке было шумно, как всегда, и керамические блестящие девушки выбегали из воды и, пружиня руками, падали на прогретую землю, согреваясь, и были прекрасны они в своей беспечности и молодости. А я, поглядывая на них, задумывался опять о неизвестной мне Лизе и старался представить ее здесь, на этом берегу, высокую и сильную, погруженную в вечную тишину, с необъяснимой, звучащей улыбкой на губах… Она таинственно и легко шла по выжженной траве, разыскивая кого-то среди купальщиков… И старика пытался представить рядом с собой, его незлобивую ухмылку в усталых глазах и слезы его вчерашние, которых он не сумел сдержать и в которых признался мне, думая, что я слышу, как он плачет.

И отчаяние снова охватило меня, и опять я проклинал предательский свой сон, представляя, как обиделся старик, поняв, что я сплю… Возможно, он долго еще говорил, вслух рассказывая о своих чувствах, думая, что я слушаю его, и были, быть может, мгновения, когда слезы не давали ему говорить — слезы счастья и безнадежности… А я спал. Бедный старик! Ему, наверное, тоже не сладко теперь вспоминать о своей недослушанной и непонятой исповеди.

Я не мог понять одного: что заставило старого человека рассказывать мне эту грустную историю? То ли возвращение домой, в свою подмоченную квартиру, под низкий свой потолок, над которым жила немая женщина с ребенком, то ли необходимость ответить мне на мой странный вопрос, объяснить загадочное обстоятельство, которое не позволяло ему жениться и стать, как он говорил, мужем… Все может быть. А может быть, у него не хватило сил скрывать чувство, в котором он никогда не признается молодой женщине, боясь оскорбить ее, и, не в силах больше молчать, раскрылся он мне в своих муках, страстях и в необходимости нести эти муки и страсти в себе, в необходимости немовать, как немует его немолодая соседка. Все может быть.

Я только с тоской понимал, что он больше никогда никому не решится поведать о своей неравной любви, даже самому себе. Когда-то мне снилось, что я убил человека… Теперь я ощущал то же самое: дикий, безысходный гнет.