Георгий Семёнов - Кто он и откуда

— Вы не представляете, как мы устали! — сказала она с волнением.

Борис улыбнулся и сказал:

— Представляю, но я ведь хотел как лучше. На лодке быстрее.

— Ничего, — сказала Шурочка. — Я очень боюсь этой качки, у меня голова кружится… Ничего. Вы только не обижайтесь на нас, если можете… Это, конечно, стыдно. Но мы, правда, устали, поверьте нам.

И чем убедительней она говорила, тем спокойнее ей становилось самой, потому что она чувствовала, как Борис начал понимать ее и верить всему тому, что она говорила. Она и сама вдруг поверила, что все оно так и есть: они устали в дороге и вовсе не боятся ехать двадцать километров по бурному озеру в этой маленькой, утлой лодчонке, а просто хотят отдохнуть и посмотреть на озеро из окошка каюты.

— Ведь правда, Гера? — спросила она.

— Ну о чем говорить! Я готов с ним ехать, но тогда только ты…

Он не договорил и выразительно посмотрел на жену, словно ждал ее возражений.

— Ладно, — сказал Борис, — я буду ждать вас у причала Мелюшки.

— Нет, Борис, ты правильно пойми, — сказал Герасим. — Я не принуждаю тебя. Я в ложном каком-то положении… В общем извини.

— Да, пожалуйста, — умоляюще сказала Шурочка. — Мне очень стыдно. Очень!

Шурочке было действительно очень стыдно, и она долго смотрела вслед уходящей лодке, пока та не скрылась за волнами.

Потом они с мужем сидели в тесной каюте, а в ногах у Таганцева громоздились чужие, битком набитые мешки, которые не давали двинуть ногой. Пароход шел по направлению к Мелюшке, ветер дул сбоку, и всякий раз волна била в стекло, и оттого все мутно плыло за окнами, а после проявлялись желтые леса, зыбкие ямы и хребты беспокойного озера, белый захлест волны, и снова непроглядная муть плыла по стеклу, и снова обнажался ветреный и ясный мир за окном. Пароход глубоко и мягко заваливался на сторону, потом выравнивался и опять заваливался. Но это было приятно и нестрашно.

Они все время молчали и как будто ни о чем не думали, но когда стало душно в каюте, оба согласно вышли на открытую, пустую корму. Там грохотало все, будто в заводском цехе.

— Удивительное озеро! — крикнул Герасим. — Вот я много ездил по Волге, и там за пароходом пена, знаешь, лимонно-желтая, а здесь, посмотри, здесь голубая какая-то пена!

— Да, Геруня! — сказала Шурочка. — Я очень рада. Удивительный край!

Он внимательно смотрел на свою жену и тихо улыбался. Потом крикнул:

— А ты самое удивительное создание в этом краю!

— Слушай-ка, Геруня, а мы с тобой жалкие трусы. Я так испугалась — никогда не думала…

Он смеялся, но Шурочка видела, как он краснел, и ей было приятно видеть смущение мужа.

— Нет, — сказал он, — я не испугался. Но, честно говоря, я совсем не рассчитывал… Мы бы приехали мокрые насквозь…

— Да, вот именно. А он все-таки привык, и потом у него куртка брезентовая, — сказала она, ища поддержки у мужа.

Но оба они замолчали вдруг смущенные и задумались.

Стало уже смеркаться, и кучевые облака улеглись на горизонте, будто приготовились к ночи. Волны в озере были лакированные, с багровым отливом, и казалось, что они были сейчас тяжелее и губительнее дневных, прозрачных волн. Берега сблизились, и даже стали видны заросли светлых тростников. Ветер дул теперь в корму, и озеро казалось полосатым.

— Ты замерзла? — спросил у жены Герасим.

— Нет, мне очень хорошо… Я чуть-чуть только замерзла.

Он распахнул свой плащ и прикрыл жену.

— Так лучше?

— Так совсем хорошо… Ты такой теплый, как печка, — сказала Шурочка.

— Теперь ты согласна на отдельный дом? — тихо спросил Герасим.

Она глубоко посмотрела на него, и этот откровенный взгляд ее был серьезен и продолжителен. Герасим поцеловал ее и сказал:

— Ты у меня очень красивая.

— Я это знаю, — сказала она. — Я самая красивая.

И они надолго притихли согреваясь. Потом Таганцев сказал:

— А все-таки интересно, где-то наш мореход теперь! Наверно, сачкует на берегу, дожидаясь нас.

— Не надо так, — сказала Шурочка. — Он хороший.

— Ну, это неизвестно!

— Может быть, ты меня чуточку ревнуешь? — спросила Шурочка.

— Нет, Шуренция, ошибаешься… Он, конечно, хороший, ну, а я? — спросил он игриво. — Разве я плохой?

— Честно?

— Ну, а как же еще? Впрочем, ты сейчас придумаешь какую-нибудь гадость.

— Ты страшный человек, Геруня… Ты злой.

Герасим с застывшей улыбкой смотрел на стремнину, гуляющую за кормой, и сказал:

— Я страшный и злой человек. Ты права. Таким я и хочу остаться в этом мире. Теперь понимаешь, с кем ты живешь?

Он сказал это зловещим голосом, но не выдержал и засмеялся, сводя все к шутке.

— Знаешь что, — сказал он, — надо быть самим собой.

Шурочка молчала.

— Ты слышишь меня? — спросил он. — Ты чего это вдруг?

Она и сама не знала чего. Ей стало вдруг очень тоскливо. И что-то прежнее, недавнее прорвалось и затопило обидой душу.

— Мне очень стыдно, — прошептала она.

— Что?!

— Стыдно.

Герасим смиренно сказал:

— Если хочешь, мне тоже стыдно. Но зачем хныкать?

— Все было так хорошо! — сказала Шурочка, всхлипывая. — И зачем нужна была эта лодка! Нашли бы на месте… Все это ты придумал.

— Ну брось, мы ведь вместе решили, — сказал Герасим.

Она всхлипнула шумно, резко вздохнула носом и каким-то сухим вдруг, ненавидящим взглядом окинула мужа, и он заметил, как у нее побелели ноздри.

— Значит, тебе стыдно? — спросила она.

— Ну как стыдно? Ну… стыдно, конечно.

— Тебе, значит, стыдно… Значит, ты трус. Ты только что говорил «я злой, я ужасный», и все это лучше, чем трус.

— Хватит, — сказал Герасим.

— Трус, — сказала она с тихой и злорадной улыбкой.

— Я из-за кого не поехал? Из-за себя, что ль?

— Не лги.

— Ну знаешь!..

— Боже мой, как я несчастна, — сказала вдруг Шурочка, беспомощно всплеснув руками. — Как я несчастна!

— Хватит паясничать! Истеричка!

— Не кричи! Все равно ты трус.

— Я тебя ударю! — крикнул Герасим.

— Ты ударишь? Ты?!

Он ненавидяще смотрел на жену, и в глазах его был какой-то белый огонь внезапного бешенства.

— Ну ударь! — крикнула она ему.

Он замахнулся и ударил бы ее ладонью по лицу. Она испуганно отшатнулась и всхлипнула, закрывшись руками. А он сам испугался того, что чуть не ударил ее, и схватил ее руку.

— Ну вот, довела… — сказал он отчаянным каким-то голосом. — Ну вот… Дура!

Она медленно открыла лицо и презрительно посмотрела на мужа.

— Ты на меня… замахнулся? А ты смелый!.. — сказала она размеренно и трудно, как тяжелобольная. — Отпусти мою руку!

— Ладно, Шурик… Ну прости меня…

— Отпусти мою руку! — холодно повторила она.

— Ну и черт с тобой! — крикнул он и швырнул ее руку, хотя продолжал пронзительно вглядываться в каждый намек какого-то ее движения, боясь за эту оскорбленную женщину, которая могла, как он чувствовал, натворить сейчас бед.