Владимир Карпов - Бежит жизнь

…Приближался праздник. Люда купила голубое платье, подкоротила, сколь было возможно, — ноги стройные, есть что показать. Примерила перед зеркалом — красота; распустила волосы, подвела ресницы — хоть в кино показывай. Туфли бы на платформе, беленькие. А цены кусаются. Выход нашелся внезапно — на стадионе, во время соревнований, в раздевалке. Там и увидела, там и мысль пришла, там и решилась. Нет, никогда бы Люда этого не сделала! Нет! Но… Надо! У н и х много, о н и еще купят…

А потом был праздник, ее праздник! Слишком долго она ждала, чтобы отдать его кому-то, слишком много перенесла! Конечно, ОН не мог ее не заметить!

После вечера пошли они с Андреем — так звали руководителя ансамбля — к Мишке, у которого собралась целая компания. За столом Люда выдала себя с головой: предложили раков к пиву, а она отказалась: «Моргую». От волнения, что ли, родное слово выскочило. Кто-то засмеялся: «Моргую — это брезгую, да?» Андрей вступился: «Милое слово, очень милое». Потом они сидели у окна, Андрей потянул ее к себе за локоточек и поцеловал… не поцеловал даже, губами коснулся. «Я люблю тебя», — едва не вырвалось у Люды, но она вовремя сдержалась, поняла: еще рано, а душа заходилась в трепетном восторге. Потом… Что же было потом? Много пили… Мишка готовил коктейли, Андрей играл на гитаре… Что еще?.. Как в тумане. Никогда в жизни Люда так много не пила, никогда не была столь счастлива.

Ночью она проснулась: от выпитого разламывалась голова… Чужой дом, чужая постель, рядом… Мишка… Почему-то Мишка?!

С Мишкой они встречались еще полгода. Парнем он оказался в общем-то неплохим: предлагал зарегистрироваться, Люда не захотела. Может, зря… Когда бросила учиться, Мишка пристроил ее в ресторан.

И пошло-поехало…

Отец проснулся рано, посидел безмолвно на кровати, поднялся, стараясь не шуметь, оделся, осторожно толкнул Люду в плечо:

— Поехал я.

— Чего?

— Поехал, говорю.

— Совсем, что ли?

— Ну.

Говорили шепотом, будто в комнате спал еще кто-то.

— Пожил бы.

— Домой надо. Че тут?..

— Передавай привет… Как-нибудь там уж объясни…

— Ты… Это… От старухи-то выпишись.

— От какой стару… А-а. Выпишусь.

— Ну ладно, пошел я. Это… Может, домой приедешь… Пиши… Ну, пошел я.

Люда достает из тумбочки альбом с фотографиями. Вот ей лет шесть, она сидит на траве, платьице ровненько расстилается полукругом, а в ручонке букетик с ромашками… Здесь постарше, стоит у школьной калитки, ножка выдвинута вперед, руки в карманах пальто, а из рукава беспомощно свисают варежки на тесемочках… «Господи», — шепчет Люда, и чувства ее будоражатся новым воспоминанием.

…Мишкин брат сидит на кухне, тычет вилкой в макароны на столе и внимательно, жуткими своими глазами смотрит на нее. «Влюбился, что ли?» — спрашивает Люда. «Нет, — отвечает он. — Просто подумалось, что когда-то ты была маленьким, хорошеньким ребенком и тебя мать купала, а отец, сам еще не мытый после работы, стоял за спиной и смотрел через ее плечо». Отчего эти слова засели в памяти? Как же это так? Она уже плачет, не сдерживаясь, навзрыд, тянется к пачке сигарет…

А вечером ничего. Вечером хорошо. Поддадут с Ленкой, та возьмет гитару и споет:

Конечно, какой-нибудь Андрей назовет песенку «жлобской». Но заскребет от нее на сердце, опьянит тоской, захочется встать, развести руками и крикнуть: «А лети все к черту!» Ленок кончит петь, подольет в стаканы и скажет: «Один раз живем, Людка! Один и помирать!» Голос у нее низкий, хриплый, что-то страстное есть во всем ее облике, удалое! И красиво у нее все это получается! Безбоязненно, вольно, широко!

Ефим открыл калитку, прошел вдоль двора и, проворчав: «Плашку не могут положить», — тщательно оскреб о скобу у приступка ботинки, поднялся на крыльцо и, будто о чем-то вспомнив, остановился. Уткнулся взглядом в низ двери: «Ишь че, ногами открывают…» Постоял так, оглядел двор, скользнул взглядом по дороге, вздохнул и вошел в дом.

Раннее утро. Чуть выглядывает из-за крыш солнышко, будто бы подсматривает — можно ли войти?

По железобетонному мосту громыхает арба. Поскрипывает двумя огромными колесами, скрежещет об асфальт ободами. На арбе вздымается стожок, покрыт целлофаном, перетянут веревкой. Тащит арбу маленькая, сухонькая, скрюченная старушонка. «Козявка», — как прозвал ее сосед, здоровый мужичина. «Хохотун» — так, в свою очередь, окрестила его бабка. Переваливается старуха с ноги на ногу, кряхтит и помаленьку, потихоньку прет, прет! С муравьем не сравнишь — куда ему! Путь проделывает каждое утро немалый: из Заречья, от самого почти леса, по мосту через реку — в центр, на базар. Встает раненько, чуть свет, режет в огороде лук-батун, укладывает на арбу, и часикам к шести, к половине седьмого уже на месте. А место у нее свое, постоянное, бойкое, недалеко от входа, под навесиком. Установит весы, свои, собственные (базарными пользоваться — денежку отдай, хлопотно), разложит лук по прилавку, ворохом, пучками — по полкило, килограмму. Делает все неспешно, но быстро, споро — навык. Чем-то напоминает рыбака, разматывающего снасти, напряженного, но смакующего в предвкушении улова момент ожидания. Последнее: из мешочка в консервную банку высыпается мелочь, а мешочек с рублями и тройками кладется в потайной карман фартука — сдача под рукой, застоя не будет. К первым покупателям готова: торчит из-за весов, зыркает настороженными глазками, будто какой-то мелкий хищник, и прямо-таки магнитит народ.

Может, людей притягивает, что вот такая маленькая надсаженная старушонка вынуждена зарабатывать на хлебушек, таскать такую оказию — арба стоит рядом — жалко старушку. Или просто лук особо хороший: трубки длинные, жирные, сочные. Да и знают бабку: с самой ранней весны — снег еще не везде стаял — до поздней осени, до первых заморозков она на базаре. Так или иначе, но к полудню старуха сворачивается: целлофан, весы на арбу, снова впрягается и пошла. Теперь легче. Мешочек полон — семенит, запыхивается, деньги считать торопится: при народе опасается. В середине лета, в будние непогожие дни, когда базарные ряды ломятся от всякой зелени, а народу мало, случается, бывает ее мешочек и тощим — тихо тогда идет, переживает. Дорога обратная все больше по скату, арба подпирает сзади, обгоняя, проносятся машины, некоторые озорные шоферы приветствуют бабку сигналом, чем страшно ее пугают, и она шевелит губами им вслед. Ускоряет шаг — работы сегодня еще много…

Наконец доползает до своего дома. И арба останавливается у деревянных узорчатых ворот скромненького такого, кирпичного, под кровельным железом, с цокольным этажом, солидно возвышающегося над соседями, особняка. Живет старуха здесь вдвоем с внуком. Открывает она ворота — во дворе новехонький автомобиль «Нива». Бабушкин подарок кровиночке своей единственной — шестнадцать лет парню исполнилось, восьмилетку закончил, без отца-матери рос, сиротинушка, пусть живет за нее, за их и за свою долю. Именно эта мысль: мы жизни не видели, пусть он поживет — кажется, и наполняет старуху энергией, неутомимыми силами.